Вернуться на предыдущую страницу

No. 1—2 (14—15), 2007

   
КОРОТКАЯ ПРОЗА



Дмитрий МОРОЗОВ



ВЕСНА НАОЩУПЬ


* * *

Это мыслимо ли? — разговаривать с самим собой. Если общение с другими на уровне советов — надоело. Чашка чаю под лампой на столе — мерцала. Пели потоки воды под окном, а рассказать — некому — никто не видит, как пляшут искры на асфальте мокром. Чужим — приятно куда угодно смотреть, но только не в окна, где зеленеет небо, которое только час назад было по-медицински нейтральным — банально белым. Приятно форточки запирать намертво. Приятно думать о небоскребах-атлантах далеко-далече, ведь у нас дома — недомерки, но зато ведь какие деревья! Не понимают: в речи цивилизации максимум триста слов, как у двухлетнего ребенка.
Тоже мне — двоичная система: назад-вперед, тоже мне — правильные юбки на правильное тело, а я вот женщине, которая будет рядом со мной и меня поймет, простил бы многое — даже измену.
Можно сказать вульгарно — хреново. Я — не романтик, но все чаще поглядываю на небо, на деревья — вообще в окно. Я — не поэт никакой, а истерик, психопат — называйте как угодно, но только общаясь с самим собой, только глядя в окно с интересом, со злобой, с сомнением в силе реальности, выражение глаз можно менять в строю людей правильных.
И тогда ты шепчешь им о скором финале, ведь когда ты молчишь, ты и капли воды из-под крана не стоишь. А быть молчаливым вестником — стоит ли?
Это мыслимо ли? — опять навертел в голове круги. И опять сам в себе закольцован, прискорбно замкнут. Обидно, что эти двоичные люди — не враги. Смешно — не враги, потому что не тянут.

Июнь 05



ВЕСНА НАОЩУПЬ

Взбитая грязная пена ластится к камню бордюрному, ветер слюнявит оконные стекла, карнизы, хватает всей пятерней своей деревья за ветки-волосы и из стороны в сторону мотает, как отец дочерей своих — девок позорных. Толпы на улицах — кто же мне помешает весну почувствовать? — Захмелел не то с горя, не то на радостях Тошнотворно-звериный царь, намотал на пальцы свои цепи пищевые, и давай ручищи сгибать-разгибать, суставы тварям марионеточным разрабатывать. Потекли людские взгляды по улицам, повели за собою людские толпы — нет им дела до дел звериных. Заскользила вода по асфальту, как-никак дочь Тошнотворно-звериного царя женихов себе выглядывает. Взбитая грязная пена ластится к камню бордюрному — утомилась, немощная. Твари марионеточные — кто ползет, кто скачет — в игры играют. Игры без правил: для сильных, умных и громких голосом. Кто помереть не успеет, тому — дочь Тошнотворно-звериного царя. А кому и дочери не достанется, и смерти в игре без правил, тому — петлю на шею, а это ли не радость: только те, кому "скоро уже", могут весну заметить.
Текут толпы людские по улицам — нет им дела до готовящейся свадьбы: у людей свои цари, боги, у людей свои мужья, жены. А у Тошнотворно-звериного царя — белокурая девочка, умница, зверек, зоологами не описанный, вечно суп пересаливает, совсем на царя не похожа. Чем не невеста?
Ветер воет, сердится, рот зашит у старика суровыми нитками. Всей пятерней своей хватает ветер деревья за ветки-волосы, треплет. Один он да воронье, которое кляксами черными вместо звезд днем на небе, правду малоприятную знают. Воронье — вся семья моя, только я не чета ей, ничего не умею толком и на небе не место мне.
Бьются, бьются твари марионеточные: перья, шерсть, уши, лапы — во все стороны. Насмерть бьются все до единого, но никто не узнает позора семьи царской: что девочка — умница белокурая — слишком рано выросла, и теперь у нее болезнь поганая.
Кто же мне помешает весну почувствовать? Кто меня, ворона без гнезда, в небо поднимет? Все ведь кляксы как кляксы, а я плевок на асфальте: взбитая грязная пена, что ластится к камню бордюрному.
Журчат людские толпы по улице: "Нет никакого до тебя нам дела, нет никакого до тебя нам дела..."

апр. 2003



МОРЕ

Ты видел, как кто-то поднимался в небо, о ступени туч спотыкался. Видел, как лица родных молодели, когда ты листал фотографии слева направо, ты видел, как холод бродил по телу. Как у ребенка, твои глаза сверкали, когда материальное тебя загребало руками, затягивало в мысли о семье и работе, карьере и детях. Дай Бог, проходит такое.
Море. Спокойное, тихое, темное, теплое, вечное. Зависть сковала обручем, но молча шептал: где ты, море? Каждая волна — строчка. Зачем мне эти никчемные реки? Надоело, не нравится. Капризный, сволочь. Море! Пар поднимается к небу, пар замирает в тучах-лестницах. Что ты видел? Ты видел конфликт отрешенности с тоской по работе: ты ешь, тебе мало. И снова тебя загребает руками все бытовое, универсальное. Корабль твой тонет, а ты хохочешь, а дождь барабанит по стеклам балкона — вот оно — море! Какое слово поможет стоять на корме упорно, чтоб стать куском соли, а может, подняться по лестнице в небо и рухнуть дождем?! Остальное — пена — суета, обреченная, тихая, темная. Корабль стонет, молчит море. Какая сила нужна, чтобы так же, как он, смотреть в глаза — чужих, не прощенных.
Деревья уперлись в речную воду, сырую воду, пресную, жадную — глотала б каждого, зовет любого, сожрет — будет мало. Такая сволочь — ни волн-строчек, ни тени прибоя — не то, не похоже.
И фактом этим умоешься, словно потом и кровью своих случайных знакомых.
И воздух будешь загребать руками бессильно; думать о всякой дряни, а также об общей картине мира, пока не застынешь в дверном проеме, впитавшем холод твоей квартиры.



В АДУ ТИХО

М. Бурову

Смотри, как много огня — это лес в пожаре. Смотри, как много дорог — рельсы: их дикое количество — и все скрещиваются. Я совершенно запутался, растерялся, замедлил шаг. Потом остановился — и начал дышать пожаром. Сел на насыпь, стал ощупывать взглядом рельсы.
Вот ведь как: вечереет, тишина. Но заметно, как кто-то ходит по крыше дома на горизонте — счастливый и добрый.
И небо над ним — холодное, с мраморными прожилками.
И огня рядом со мной — все больше.
И рельсы скрещиваются — все чаще и чаще… Все дальше и дальше я ухожу взглядом отсюда.
Где поезда сходят с рельсов. Где падают самолеты. Где в подворотне снова кого-то завершил инсульт. А я вчера — голубя задавил машиной. Немного об этом переживаю. А о погибших в поездах, самолетах, подворотнях и прочих местах — ни капли. Все у всех должно когда-нибудь заканчиваться — пусть даже так. Страшно, наверное, когда нечего обсуждать с разными добренькими человечками.
Смотри: огонь вперемешку с рельсами определенно рождает некую гармонию: мир перестает шататься из стороны в сторону. И пекло за спиной… ну его ко всем чертям!
Думаю, ты согласишься со мной: в аду так же тихо. И в целом — безразлично, что происходит.



ПЛАЧУЩИЙ ПОД НОГАМИ

Край земли под ногами. Мир весь сошелся клином, холмами, городом. Рассвет заявился, но пока Москва полыхает: свет болтается на фонарях, истекая лучами на асфальт.
Валяться в луже чужих лучей — большая честь. Слишком большая, поэтому тишина скручивает мне руки, поднимает и больно бьет лицом о тротуары. Земля не примет — зря старается.
Утро медленно выползает гулять — детонатор рассвета подмок. Из подворотен вытекают драные железные волки. Они обязаны раздавить лирического героя по всем известным законам жанра. Что же вам надо, собаки?
Мир сошелся клином у меня в голове — и осыпался. Рекомендуемое лечение: срочно на свой этаж, в свою квартиру и — в кровать.
В этом городе не уснуть. За стеной размазывает слезы, сопли Дочь Подворотни. Я тогда неизменно вытаскиваю голову из-под одеяла и подставляю шею зашедшему ветру.
Заболеть сквозняком и умереть — вот она, поэзия осени. Ветра ровно двенадцать витков вокруг шеи — иначе не уснуть вообще никогда. Рот забит волчьей шерстью (знаете ли вы вкус грязи?) — я гладил волков по драным железным бокам. Не любят они никого, кроме... Рассвет заявился не вовремя.
Вернее, опять опоздал.



* * *

И она, наверное, так же любила гулять по мостам. И, наверное, так же часами смотрела в реки. Этот страх высоты — как золото из песка. Этот страх высоты — сжимающий намертво веки — по-звериному громок, силен, осторожен. Только страх глубины, пожалуй, еще дороже.
Видимо, она так же, как я, любила дешевку: крюки, вбитые в потолок, кровавые лужи — все, что связано с обитанием на этой планете. Поскольку, чем позже ночью ты ляжешь, тем о большем сможешь успеть подумать, тем страшнее придумаешь варианты ситуаций, с которыми тебе будет сложнее всего столкнуться.
Как трамвай, ползущий из квартала в квартал, отбивает задумчивый ритм секундная стрелка часов на руке. Эта женщина в том же темпе когда-то ходила по комнате.
Плачут платиновые тучи на дне водоема, их волосы-водоросли качаются в такт течению — видимо, мне не стоит так часто обвинять самого себя, чтобы чуть реже не получать прощения.
Видимо, она любит людей, одетых по последнему слову матери. Несущих свою беспомощность, как какое-то знамя. Слишком многим бесхребетность дороже мистической силы страха. Видимо, я предложил ей не все недостатки, которыми обладаю.

Май 05



НЕДЕЛЯ

А снег все не шел и не шел. Ни дождя, ни снега, и небо было совсем чужим, безразличным, навевало тоску и совсем не мешало холоду проникать в квартиру и морозить ноги. А снег все не шел — долго. Долго не было никакой радости. Отпуск. Осень. Ноябрь. И собака незнакомой породы зарывается носом в листья, а хозяйка ее улыбается, глядя в пространство — далеко-далеко — беззубым ртом.
Первый день был очень ветреным. Голубей кидало из стороны в сторону, кошки в подвалах жалобно хрипели, и беззубая старуха, наверное, сидела дома с огромной чашкой чаю и разговаривала, неприятно причмокивая губами, со своей собакой незнакомой породы. А кошки продолжали хрипеть, боясь ветра, гуляющего по подвалу; по небу метались голуби и прочие глупые птицы, а снег все не шел и не шел…
Дивный вид из окна, хотелось убежать в метро и провожать взглядом поезда, ходить от края до края платформы, заглядывать в глаза машинистам, чтобы потом устать и долго-долго сидеть на лавке с книгой, перелистывая страницу за страницей, страницу за страницей под грохот колес и шарканье сотен ног. Вот бы сейчас на чертово колесо! И смеяться, смеяться, как смеются сумасшедшие, до кошачьего хрипа, чтобы утром стонать от боли в глотке, как стонал ветер в подвалах.
Новый день был очень спокойным. Собака незнакомой породы на прогулке так же зарывалась носом в листву. А беззубая старуха не улыбалась, но ее волосы были растрепаны и, если бы ветер снова спустился на землю, если бы я умел рисовать, я бы написал эту старуху на обоях в своей комнате. Как всегда, слишком много "если". Не было грустно, не было весело. Под окнами гуляла бездомная инфернальная девочка со злыми глазами и сальными косами. В рваной юбке и кофте, которая наверняка несколько лет назад была какого-нибудь очень яркого цвета. Рядом с девочкой семенил ее брат с чертами слабоумия на лице. Эту пару я вижу примерно пять раз в месяц, провожаю ее глазами — и не более. Кошки медленно выползали из подвала и утирали лапами морды, хитро косясь на солнце, как будто не было вчера никакого ветра, будто голубей не швыряло из стороны в сторону по всему небу, будто деревья не стонали, теряя последние листья. День был такой спокойный, что казалось, ничего этого действительно не было. До вечера надо сходить в магазин. До вечера надо привести себя в порядок. До вечера надо позвонить кому-нибудь, чтобы этот кто-то объяснил простыми словами что-нибудь сложное. Как всегда, слишком много неопределенности. А снега все нет и нет.
Третьего дня, словно вообще не было. Лень было раздвигать шторы и смотреть в окно. И радио не включал, и не читал газет, и воздух вокруг меня был каким-то влажным и липким. Слышно было, как соседка сверху лупит своего сына, и птицы садятся на карниз. Впрочем, с закрытыми шторами мерещилось, будто это не коготки, а градины стучатся. Холодные комки льда, чем-то напоминающие снег.
Ночью я все же высунулся в окно: луна, бывшая неделю назад обкусанной, раздулась до непонятных размеров, словно угрожая упасть на землю — орлом или решкой. Меня бы вполне устроило ребро, но луна на самом деле не хотела падать, только угрожала, пока я смотрел на нее. И после — тоже, нагло просвечивая сквозь штору.
В четвертый день снова пошел в метро. И снова ходил по платформе, а затем несколько часов перелистывал и перелистывал страницы. По пути домой встретил беззубую старуху и ее собаку незнакомой породы. Поздоровался, получил взамен внимательный взгляд собаки — тревожный, изучающий, удивленный, голодный, впрочем, тоже. А старуха пялилась и пялилась в небо, словно читала там завтрашнюю газету или лепила мысленно из облаков одной ей понятные фигурки.
Дома я сел с огромной чашкой чаю и долго-долго набирал различные телефонные номера. Когда будет снег, не знал никто.
В пятый день наблюдал, как листья сметают в кучи, не обращая внимания на ветер, который все возвращал на круги своя. Солнце, казалось, вращается вокруг своей оси, словно колеса машин, едущих по двору, — медленно-медленно.
— Отпуск кончается, — подумалось неожиданно и неприятно.
— Черт с ним, — откликнулось что-то глубоко в голове.
— "Черт с ним", — прошептали губы. И весело так стало, смешно до боли, что застучала по трубам соседка сверху, отправившая сына в школу рано утром и не успевшая его ни за что наказать. Потом я откинул с твоей головы подушку и час, а, может, и больше, смотрел на тебя лежащую на кровати. Наверное, разговаривал с тобой. О чем — не вспомню уже. И ты меня, как всегда, не видела: ты спишь на этой фотографии.
В шестой день пошел дождь. Вспомнилось, как кто-то объяснил мне простыми словами, что снега пока не будет, что осень в этом году теплая, что нельзя забивать свою голову лишним. Вспомнилось — и впервые за много недель стало страшно. За беззубую старуху — я понял, почему она каждый раз смотрит в небо. Я понял, почему инфернальная девочка все чаще и чаще поколачивает брата. Понял — они ждут того же, что и я.
В седьмой день снег выпал. И было настолько холодно, что ноги отказывались ходить по квартире, а кошки перестали высовываться из подвала — и теперь до оттепели я не увижу, как они утирают морды лапами, хитро щурясь на солнце. Сначала я долго смотрел на твою спящую фотографию, а потом, прижавшись лбом к оконному стеклу, на нечто, срывающееся с неба огромными хлопьями. Птицы метались, хлопали крыльями, точно поздравляли друг друга. Солнце, как единственный пассажир чертового колеса, медленно шло по небу — от края до края. Соседка сверху читала во весь голос чьи-то стихи, а ее сын радовался доброму и пьяному состоянию матери. Беззубая старуха уже не улыбалась. И тогда я подумал, что завтра снега непременно будет еще больше, а собака незнакомой породы лишится возможности закапываться носом в листву и, если не издохнет, то наверняка заболеет.
А я буду счастлив.

Ноябрь 2005-11-19.