вот те Бог, он сказал и кивнул то ли вверх, то ли просто вбок
вот порог, он добавил, ступай. И я шагнул за порог
я дышал ворованным воздухом — и надышаться не мог

я не мог говорить — я боялся, что мимо спешащий Бог
попрекнет ворованным воздухом, взятым как будто в долг
что ему все эти тексты, фразы, слова, или даже слог

я боялся Бога — Он был справедлив, но капризен и строг
я молчал все утро, весь день и весь вечер, я падал с ног
и ворованный воздух, сгущаясь, чернел, превращался в смог

ночь упала плашмя у ног, как непрожитой жизни итог
итого: ворованный воздух гудит в проводах вдоль дорог
всё напрасно, Господи, слышишь?.. Слышит, слышит —
                                                                     на то и Бог

не воруй, говорит, даже воздух, добавил. А сам-то, сам
то и дело шепчет, я слышал, вздыхая: сим-сим, сезам
видно, трудно ему не дышать, привыкая к чужим слезам

Если к Черному морю однажды приехать —
                                 больным, одиноким, расстроенным,
если моря не видеть, а лишь представлять,
                                                      словно Морис Дрюон.
Пить весь день, пить весь вечер,
всю ночь коктебельский коньяк с непутевым Коровиным,
вспоминая всё время другую Итаку — советских времен.

Мы там были и пили — по три шестьдесят две,
                                 в обычную русскую складчину,
но с французским душком были речи, и мысли,
                                                      и помыслы все:
революция, родина…
            только потом вечно скатывались в азиатчину:
всё про женщин, про баб, про блядей,
                                             и какой, мол, дурак Одиссей.

Мы там были на этой Итаке, скажи,
                                 мы клялись, что не будем такими же,
если что — не вернемся ни к падшей жене,
                                             ни к пропащей стране…
Если к морю приехать больным, постаревшим,
                                 короче, с затасканным имиджем —
в темноте это Черное море по черному черным вдвойне.

К опустевшему берегу, дикому пляжу
                                    спускается пьяная улица:
кто там голый по пояс стоит? Отвернусь от его наготы.
И на счет раз-два-три повернусь и увижу,
                                             что море совсем не волнуется,
что его не волнуют ни Понтий, ни Понт, ни чужие понты.

нагрешил, говорит, не глядя, мол, все заповеди нарушил
даже те, говорит, которые и писать было западло
свет, горевший внутри стекла, обжигает теперь снаружи
тьма мешается под ногами, молча дергает за подол

нагрешил, повторяет, сука, мол, поймал, говорит, с поличным
и показывает, мол, fuck you и прикуривает от свечи
и стою голышом, как в детстве, пожимаю плечом по-птичьи
прижимаю нательный крестик — он же сам меня приручил

нагрешил, говорит, с лихвою, поколений, примерно, на пять
не отмыться, не отстираться, не отмазаться одному
свет, скользящий поверх стекла, выжигает напалмом память
серафимы стоят в прихожей, безразличные ко всему

нагрешил, говорит, и баста, собирай, мол, свои манатки
и ступай типа по этапу, отправляйся, куда скажу
и идут эти трое следом, наступая почти на пятки
свет, горевший внутри меня, льется сваркою по этажу