Вернуться на предыдущую страницу

No. 2 (45), 2016

   

Проза


Нури БУРНАШ

КАК Я СТАЛ ЕВРЕЕМ
 
Личное дело

Симпатичная девушка в переполненной маршрутке громким нервным шепотом общалась по телефону. Судя по тому, что она периодически срывалась на крик, ее собеседник находился в какой-то шахте. Пассажиры уже минут двадцать усердно имитировали полнейшее равнодушие к содержанию разговора. Все, кроме интеллигентного старика, сидевшего прямо напротив говорящей: его выразительное лицо живо отражало крутые повороты чужой беседы. Девушка соседа не замечала: когда орешь на шахтера, нельзя отвлекаться.
— Из-за тебя, — возмущалась она в пространство, — весь город в курсе наших отношений! Весь город, ты понимаешь? Ты говоришь о наших проблемах со всеми подряд. Всеми подряд, говорю! Мои самые интимные...
Девушка сделала паузу, чтобы выслушать ответ. Старик замер в напряженном ожидании. Водитель выключил радио и забыл объявить остановку. По салону с грохотом пролетела муха. Через долгие полминуты к общему облегчению разговор продолжился.
— Все, кому не лень, суют нос в нашу семейную жизнь! Мою жизнь! Жизнь, говорю тебе! Твоя мама, моя мама, вся наша чертова родня радостно обсуждает наш развод. И не только развод, но и его причину. Которая никого не касается. Никого!
Автобус затаился. Кондуктор уронила рулон посадочных талонов и стала его бестолково искать на полу. На нее шикнули. Студент не стал выходить возле университета. Старик сочувствовал всем лицом.
— По твоей милости я скоро не смогу ходить на работу! Это подло, слышишь? — девушка смотрела в окно злыми красивыми глазами. — Ты обещаешь мне, что это прекратится? Обещаешь?
— Клянусь! — внезапно воскликнул старик напротив — и приложил к сердцу руку с тонкими длинными пальцами.



Наш!

Однажды ранним апрельским утром мой отец ехал в поезде из Волжска в Казань. Жил он в одном городе, а учился в другом. Лет ему было немного, а дорога, хоть и знакомая, всегда полна сюрпризов. Еще ведь неясно, от какой шпаны проще отбиваться в пустом тамбуре — от волжской или казанской. А тут внезапная остановка состава аккурат между двух станций — явно не к добру. Скорее всего, ограбление поезда: индейцы, ковбойцы, перья, кольты. Мысленно зажмурясь, одиннадцатилетний путешественник приготовился к встрече с настоящим приключением. И не он один. Озираются бабки с котомками, просыпаются задремавшие работяги. Все пристально смотрят в окна, но там нет ничего необычного — и от этого еще тревожней. Вот кто-то с шумом бежит по вагонам и что-то кричит в каждом из них. Каждый новый вагон взрывается ответными криками. Эти крики все ближе. Они нарастают лавиной. Неужели, кого-то уже убили? Или ранили? Проклятая неизвестность! Напряженная тишина обрывается вдруг, как после выстрела. В вагон вбегает человек. Это машинист. Он в слезах. Он задыхается. «Люди! — хрипит он. — Товарищи! Наш! Наш! Наш полетел! То ли Гагарин! То ли татарин! На-а-а-аш! — и шумно спешит дальше, нести пассажирам радостную весть о настоящем чрезвычайном происшествии.



Приговор

У меня дома четыре следователя и один прокурор. По итогам перекрестного допроса (папа, ты куда? опять сыр не купил? где конфеты?) следствие постепенно приходит к репрессивным методам воздействия.
— Мы уходим в бассейн без тебя! — сообщает обвиняемому младший сыщик. — А ты остаешься один дома. Надолго!
— Мне же будет страшно! — отвечаю я с тайной надеждой на непреклонность суда. — Что мне делать?
— Как что? — удивляется второй сыщик. — Стихи пиши. Порядок разбрасывай. Конфеты ищи.
Дверь закрывается — и я остаюсь на необитаемом острове, каяться. Совершенно один. В ужасной, убийственной тишине. Здесь, наедине с собственной совестью, в течение долгих лет я буду думать о своих преступлениях. Буду охотиться на коз. Царапать на их шкурах стихи. Искать конфеты и мечтать о кусочке сыра.



Управдом

Мой сосед Андрей — старший по дому. Он очень расстраивается, что не все это понимают. Вот никому ни до чего дела нет. А он один. Потому у нас кризис, а в Европе геи. Ко мне же у соседа особый счет, гамбургский. Он твердо знает, что я на него протекаю. Не беда, что он на третьем этаже, а я на первом. Тут все очевидно. Сосед — лицо ответственное. А я наоборот. Он за порядок и дисциплину, а я демонстративно курю и тайно спонсирую энтропию вселенной. Видимо, на его кровные.
— У тебя под окнами рыба тухнет. — Сообщает он мне при встрече. — Ты почему рыбу выбросил?
— Зачем это мне? Чтобы всей семьей нюхать ее потом? — возражаю я. Но по его ответственному лицу вижу: не убедил.
В субботу выгуливаю свою ораву в парке. Всё, как положено: визг, грохот, беготня. Сосед с домочадцами прямо по курсу. Дети причесанные, послушные, тихие — смотреть противно. Семья в полном комплекте аккуратно сидит на скамеечке и сосредоточенно читает брошюру. Не иначе, инструкцию по эксплуатации парка. — Роза ветров тут, — зачем-то докладывает мне Андрей, минуя приветствие, — дышим вот. За их спинами неподвижно возвышаются тополя.
Недавно смотрю: бегает управдом вокруг машины, в телефон визжит, требует от кого-то срочную дератизацию. Оказалось, крысы под капотом его тойоты перегрызли провода. Честно говоря, я их понимаю. Крысы не ошибаются. Но не я их инструктировал, начальник, за что ж на меня-то так коситься?
Иду как-то вечером, вижу — опять он. Представляешь, — сообщает с подозрительной доверительностью, — сумасшедшая старуха из 28-ой в полицию на меня заявила, будто я ее изнасиловать обещал. Слушай, подтверди вот здесь, что я не мог! — и  умагу мне сует со своей одинокой подписью.
Понимаю, что пришел мой звездный час.
— Нельзя так женщину разочаровывать, — назидательно изрекаю я и подписываю документ с полным сознанием собственной правоты.



Пасмурный контроль

Что в заграничных поездках прекрасней всего? Правильно, возвращения. Долгожданные камбэки и трепет в ожидании неминуемой встречи. О этот пронзительный испытующий взгляд ревнивой Родины в Шереметьевском аэропорту: где? С кем? Когда? В глаза смотри!
А ты, как всегда, к допросу не готов. Ты еще выдыхаешь Атлантику, ты еще легкомысленно улыбаешься. Ведь в Штатах улыбка — это норма, а угрюмая сосредоточенность в общественном месте — знак бедствия, неблагополучия. Так что там — кип смайл, хоть тресни. А то, не дай бог, еще помощь предложат. Вот можно ли в нормальном обществе на улице радостно приветствовать прохожего — без всякой цели? Просто потому, что он есть, и ты его убивать не собираешься, по крайней мере, сейчас? Не по-взрослому всё это, несерьезно как-то. Дикари да и только!
Привыкал ты к этому варварству долго. С мучительным преодолением чего-то главного в себе. Чего-то древнего, базисного. Наконец, ты летишь обратно, улыбкой этой дурной светишь по инерции, но пока никто на тебя косо не смотрит, пальцем у виска не крутит. Хотя уже объявили посадку, и некоторые попутчики привычно скучнеют лицами, стягивают губы, сжимают челюсти. И вот он, родимый Пасмурный Контроль. Вот они, серые немигающие очи Родины твоей. Красивые. Строгие. Замужние. Родине лет тридцать, она устала — от шумных и болтливых россиян, от бестолковых гастарбайтеров, хронического беспорядка и безнадежно чужих проблем. А больше всего — от этих возмутительных улыбок — широких, открытых, неправильных. Что за бардак при прохождении Контроля? Если тебе хорошо, храни свою радость в себе. А то прямо тут и проверим источник радости на предмет его соответствия уголовному кодексу.
Ты всё это знал. Но опять забыл подготовиться, двоечник. Родина смотрит в тебя долго, сканирует душу, сверяет фото с оригиналом. Степень сходства ее совершенно не устраивает.
— Что-то не так? — спрашиваешь ты, не переставая приветливо скалиться.
— Лицо. — Отвечает Родина ледяным голосом завуча. — Лицо сделайте нормальное.
Только потом, спустя час после прохождения этой чудесной процедуры, ты снова обретаешь дар улыбки. Но губы растягиваешь уже аккуратно, сдержанно, чуть озираясь. Чтобы никого не дразнить и не расстраивать. Чтобы ни у кого не возникало желания проверить твои документы или прочее содержимое. Не расслабляйся, ты не в гостях. Ты дома, напрягись!
Здесь твоя улыбка встречным соотечественником трактуется просто — до однозначности. Вот идет человек, никого не трогает, а ты ему опрометчиво улыбаешься. Что это значит? Либо ты его помнишь, а он тебя нет. Либо у него расстегнута ширинка, а ты этому и рад. Либо ты удачно выпил и ни за что не скажешь ему, где именно. В любом случае, встречный в дураках, правильно? Теперь подумай, зачем тебе его, встречного, таким образом приветствовать? Иди себе со скоростью потока, не теряя сходства с фотокарточкой, и не смотри в глаза больше секунды — как учили во дворе. Как и положено ответственному гражданину серьезной страны, находящейся в кольце бессмысленных дикарей.



Как я стал евреем

Честно говоря, евреем я становился неоднократно и каждый раз без малейших усилий. Один раз в автобусе, в ответ на просьбу сойти с моей ноги, мне предложили убраться в Израиль. Тогда я впервые подумал, что у меня, действительно, неплохие шансы на смену гражданства. Жаль, автобус шел совсем в другую сторону. В следующий раз меня сказали, что у меня очки, «как у жида Мавроди», и предложили добровольно и незамедлительно вернуть деньги обманутых вкладчиков.
Но самый острый приступ сионизма у меня состоялся в такси. Тоже, видимо, из-за очков. Водитель, увидев, что мы подъезжаем к банку и решив, что продешевил, находчиво предложил мне заплатить вдвое. Но не просто так. А в обмен на доступ к широкому спектру услуг. «Привезти девочек, вывезти труп — без проблем!» — обаятельно улыбнулся мне таксист в зеркало заднего вида. Я с замиранием сердца оценил открывшиеся перспективы экзотического досуга. Потом с искренним сожалением отказался. Водитель помолчал, давая мне возможность оценить собственную недальновидность, — и пошел с козырей. «Мы все равно вам нужны» — весомо произнес он. «Кто это — мы?» — насторожился недалекий я. Собеседник с готовностью пояснил: «Как кто? Мы, русские» — и широким славянским жестом окинул Старотатарскую слободу. После моего повторного отказа искуситель протянул мне визитку. Почему-то особо напирал на то, что это совершенно бесплатно. Но я, хитрый масон, все равно не взял. Как последний шлемазл.



Игры разума

Вопросы, которые задает студентам на зачете унылый препод, известны им заранее. Ответы, полученные унылым преподом, в целом предсказуемы и однообразны. А вот встречные вопросы экзаменуемых всегда восхищают свежестью июльского снега.
— Скажите, чем я могу Вам помочь? — спрашивает меня симпатичная флейтистка в мини. На два моих вопроса она ответить не смогла. И теперь интересуется сама, в меру интимным голосом, нужна ли одуревшему на жаре педагогу помощь. Еще как нужна! Срочно! В моей голове последовательно возникают: стакан холодной воды без газа; мутный щербатый стакан с той же водой, только теплой и газированной; лунный жилет, усыпанный мелкой серебряной звездой; белые канифасовые панталоны; и, напоследок, неприкрученная вешалка в прихожей. Других желаний в наличии не оказывается. Я смотрю на флейтистку. Она действительно ждет ответа. Я представляю, как она прикручивает вешалку. Долго, неумело, ища инструкцию через гуггл.
— Мне уже никто не поможет. — Говорю, чувствуя себя конченым занудой. — Я безнадежен. Поэтому придется нам встретиться еще раз.
Мини вздыхает и выходит. Еще никто не назначал ей свидания таким варварским способом. А я, в наказание за черствость, остаюсь в пыльной, насквозь пропеченной аудитории до вечера. Без воды, жилета и белых канифасовых панталон.



Издержки статуса

Обычно я стригусь инкогнито. Есть такая стрижка. Дешевая и быстрая. Но сегодня меня раскрыли — и все пропало.
— А мы Вас знаем! — торжественно объявляет мне парикмахерша. — Вы ведь сын директора КФУ, правда?
— Не совсем, — отвечаю уклончиво. Тень Дмитрия Самозванца медленно проползает по стене.
— Ну, нет — так нет, — подмигивает мне собеседница, давая понять, что уважает застенчивость капризного клиента. После этого начинает хвалить университет и его новые порядки. Я молчу и считаю минуты. Иногда хмыкаю невпопад. Девушка тем временем переходит к моему черепу. Давно она не встречала таких правильных интеллигентных форм. Меня, оказывается, очень приятно брить. Мало кого можно брить с таким удовольствием. Я скептически хмыкаю и смотрю на часы. Девушка изъявляет желание вымыть мне голову эксклюзивным шампунем. Я ссылаюсь на цейтнот и спрашиваю стоимость стрижки.
— Ну, обычно мы стрижем за сто...— со значением говорит моя собеседница. Я понимаю, что не имею права подводить директора КФУ. И оставляю сто пятьдесят. Проклятая известность!



О стихах
(ряд сомнительных рассуждений)

Не знаю кто как, а я вот точно чувствую, что стихо-сложение изначально — процесс социопатический, очень странный и подозрительный с точки зрения здравого смысла. Поэт — отпетый, конченый единоличник. Коллективый Прутков еще возможен. Но коллективный Мандельштам — едва ли. И этим Мандельштам раздражает. Ибо та внутренняя свобода, которой он дышит, не может быть учтена, сертифицирована или обложена налогом. А значит, это — контрабанда.
Кроме того, труд поэта именно как труд окружающими не воспринимается. Возникает иллюзия праздности. Он и сам грешным делом прикладывает руку к этой иллюзии. Это когда тебя еще иноземный бог к священной жертве призовет? А вот живешь ты на что, м? И ногти грязные, между прочим. Не случайно один тунеядец стал нобелевским лауреатом по литературе. Сегодня его бы никто не осудил. Не отправил в изгнание. И — как следствие — не вознес бы на пьедестал. Он прошел бы мимо общества незамеченный, знаменитый в узких кругах на Стихире.
При всем этом стихо-сложение процесс наркотически привлекательный. Вне зависимости от квалификации или одаренности самого наркомана. И, как любой дурман, нас возвышающий, поэзия — уход. Эскапизм чистой воды. Диалог с собой. Даже если молитва или с небом гордая вражда — неважно. В любом случае, социум тут совершенно ни при чем. От него требуется одно. Предоставить поэту своевременное одиночество. Дать ему приют, блин, спокойствия, трудов и вдохновенья. Очинить перья. Откупорить Шато Икем. Подправить вид за окном. Приставить няню, можно помоложе. Не шуметь. И далеко не уходить, вдруг еще что понадобится.
Сказано же: далеко не уходить. Где вас черти носят? Это наш отшельник-страстотерпец, получив в процессе стихозачатия вполне физиологическое удовольствие, выглянул наружу. Ау, люди! Черновик «Пророка» уже остывает, а никто еще не в курсе. Бесстыже музы улетели. Где няня? — спит. Икем допит, а на всклокоченной постели следы от ветреных харит. И тут наш наркоман сразу же меняет, сволочь, свою «вертность»: он уже не бежит пестрой толпы, а лихорадочно ее ищет. А это, между нами, девочками, уже другая статья УК — не употребление, а распространение.
Трагический пассаж. Пестрой толпе пророк до фонаря с его сомнамбулическими видениями. Тоже мне, пифия. Хочешь вещать, обличать и обнажать свои душевные раны, печать проклятья, прочие стигматы — да ради Блога. Телевизор только не загораживай.
И вообще, много вас таких тут ходит — что по своему отечеству, что по чужим палестинам. Сиди дома, либо иди к себе подобным — не засти, по-русски говоря. Хочешь — Лавры киевские, хочешь Симпозиум коктебельский. За Путина? Очень хорошо! Против Путина? Пожалуйста, еще лучше. Только мне не читай, договорились? Я ж тебя не трогаю. И главное, не шуми сильно, а то соседи жалуются.
А все очень просто. Поэзия — самообнажение, саморазоблачение, она всегда была таковой. Но Пушкин знал большую часть своих читателей лично. И поэтому доверялся, исповедовался и особого стыда не испытывал. Читатель понимал и принимал условия игры, но при всем том ему еще было важно услышать-прочесть новое стихотворение автора. Он знал, что так исповедоваться может только этот кудрявый парень с веселый фамилией — и больше никто.
Сегодня все наоборот. На сотню токующих эксгибиционистов — один пресыщенный вуайерист. То бишь, читатель-слушатель. Правда, динамика положительная. Скоро их будет два. Второго забанят во френдленте, он обидится и вспомнит о вечном. У Стругацких, помнится, был персонаж, инопланетянин Константин. По профессии — читатель-амфибрахист. Очень справедливая идея, кстати. А то пишешь, пишешь... (см. замечательное танку Лукомникова).
В этом плане интересно вернуться к зловещей роли печатного станка, будь он неладен. Гутенбергово детище в разы увеличило читательскую аудиторию. Стимулировало рост образования. То есть, формально гуманизировало — и гомонизировало — невежественную толпу. Но параллельно лишило фолиант ореола сакральности, уникальности. Получается, тираж убил книгу в процессе ее умножения. То же и с поэзией. Ей катастрофически вредит доступность и разрешенность. Разрешенность — сиречь, равнодушие власти. Поэту нужна другая власть — мнительная, подозрительная, ревнивая. Вскрывающая его письма. Требующая лояльности. Науськивающая цензоров-церберов — в меру, конечно, в меру. Но что бы осталось от Пушкина без цензуры, ась? Царь Никита с дочерьми?
Интернет принес поэзию в каждый дом. Превратил ее в часть общего информационного потока. Сделал ее настолько на все готовой и доступной, что даже читать стыдно. И старушка сразу загрустила, закашляла. Неконкурентоспособная она у нас, поэзия. Куда ей за фейсбуками да новостными лентами! Правда, тенденция обнадеживает. Отечественный политический вектор сегодня очевидно сулит нам благоприятные поэтические перспективы. Меньше внешней свободы — сильнее тяга к внутренней.
Так что я оптимист. По крайней мере, в этом отношении.



Ошибочка

Уважаю щипачей. Тонкая профессия, деликатная. Можно даже сказать, трогательная. Давеча, покупая на рынке мясо, краем глаза замечаю рядом интеллигентного симпатягу в очках. Спустя секунду чувствую в правом кармане пуховика аккуратный посторонний интерес. «Я левша» — говорю, не оборачиваясь. «Извините» — шелестит симпатяга и смущенно дематериализуется. Честное слово, если бы он потом по большой дуге подошел ко мне слева, взял бы у него автограф.



20 лет спустя

— Не пью, — процедил один и со злобой посмотрел в угол.
— Не курю, — неубедительно парировал второй и вздохнул.
— А меня к женщинам не пускают, — с вызовом выкрикнул третий и первым двум почему-то стало стыдно.
— Это что же получается, ребята? — помолчав, вступил четвертый. — Это что же получается — я один? Один за всех?! — и пошел прочь с решимостью человека, в который раз вынужденного доводить до конца не им начатое дело.



Друг

Друг пьет. Пьет крепко, много, одиноко. — Я же, — успокаивает он меня, — с утра хожу на работу. И целый день пашу — почему? Потому что знаю: дома в холодильнике — есть. Вот ты, например, вечером возвращаешься, навьюченный продуктами, усталый, тяжелый, как першерон. Никакой радости. А я домой — лечу, как любовник на свидание. Взмываю без всякого лифта на свой этаж, не целясь открываю дверь, вальсирую на кухню, распахиваю холодильник... А оттуда — свет.



Новогодний лифтер

Как известно, казанские лифтеры настолько суровы, что сначала запускают в шахту пассажиров, а потом уже подают лифт. В праздничные дни характер этих незаменимых специалистов становится еще более брутальным.
На пятый день всероссийской летаргии долго жду одного из них в подъезде чужого дома. Пугаю проходящих жильцов совершенно новогодними вопросами: «Скажите, вы не лифтер? И никогда не были? А в душЕ?» Наконец, ко мне подходит парень, который не может не быть лифтером. По лицу видно: всю ночь спасал застрявших бедолаг. Кого не мог спасти — поминал на месте. Потому в его заплывших глазах и застыла та степень любви к человечеству, которая достигается только регулярными упражнениями. Рассыпаюсь в реверансах. Так и так, говорю. Сотовый, говорю. При выходе из лифта на первом этаже. Прямо из рук — и в щелочку. Наверное, цел. Не будет ли столь любезен уважаемый джинн — и т. д. Выслушав все эти бесценные подробности, лифтмейстер ответил с максимальной доступной ему светскостью, а именно: «Умгм». После чего приступил к спасательной операции. Усилием воли отправил лифт на 14 этаж. Взглядом василиска открыл двери шахты. После чего без колебаний ринулся в отверстую бездну. Пару вечностей бездна молчала, подбирая непослушные слова. Потом я услышал угрюмое: «Умгм?» Поняв, что сакральный смысл вопроса ускользает от тупицы наверху, незримый собеседник милосердно перевел его на русский: «Тебе какой?» Надо сказать, что и теперь значение сказанного дошло до меня не сразу. «Верхний!» — в конце концов выпалил я, подавив природную алчность. Спустя долгую минуту из бедны появилась волосатая длань с моим пыльным гаджетом. Я, будучи натурой бездушной и неблагодарной, схватил вожделенный кусок пластмассы и сразу бросился его целовать: шутка ли — 6 часов без любимого! Тьма на дне шахты терпеливо переждала припадок моих телячьих нежностей и бесстрастно напомнила: «Э? А я?» «Умгм!» — отозвался я и протянул в темноту суровую руку помощи.



Преследователь

…Это сейчас у меня две собаки и сиделка. А тогда был мальчик. Смешной такой, нелепый. Все ездил за мной на своем вороном велосипеде и в любви признавался. Одним взглядом, безмолвно. Куда ни пойду — везде он. Как тень Гамлета прямо. Я ему «отвяжись, надоел», а он молчит упрямо и только ноздри раздувает. Красивые такие ноздри. Сейчас таких ноздрей уже не делают. Я даже не знала, как быть в такой ситуации. Прямо беда. Замуж выходила пару раз — хоть бы хны. Маячит за спиной в любую погоду — дождь, снег. Оборачиваюсь — он. Молчит и ноздрями своими прекрасными шевелит. Со значением. Мол, выходи за меня, жить без тебя не могу. Я смеюсь, а он опять. Маячит и настаивает. И сопит. О, сейчас так уже не сопят! Так и жили, представляете? У меня дети давно, мужья, любовники, телевизор цветной, тахикардия. А только обернусь — снова он, как приклеенный. Жалко его было ужасно. А вот последние годы что-то его не вижу. Не знаю, отчаялся наверно. Или умер. От любви сгорел почем зря. Нет, нет, вы его вряд ли знали. У вас просто велосипед похожий. И ноздри...



Новости поэтики

Студенты на зачете — главный источник развития для преподавателя. Всегда неожиданный. Но абсолютно незаменимый.
— Стихотворных размеров три, — авторитетно заявил юноша с тромбоном. «Мне б твою уверенность!» — позавидовал я про себя. — Это ямб! — воскликнул он. — Хорей!
— Ну и... — любопытствую.
— И анапесдактиль! — торжествует студент. Потом, почувствовав что-то недоброе в наступившей тишине, без церемоний достает чужую шпаргалку и убежденно повторяет: анапесдактиль.
Шутки в сторону. Теперь, если мне не нравится чье-то стихотворение, я точно знаю, каким размером оно написано.



Верю!

— Вы даже не представляете, что во мне произошло после прочтения «Слова о полку Игореве». — Голос студентки тих и проникновенен.
— Даже стесняюсь предположить, — говорю я, но собеседница шуткам не внемлет: — Я полностью разделяю мнение академика Лихачева касательно подлинности этого шедевра...
Млею. Ребенок, произведенный на свет в год защиты моего диплома, разделяет позицию Д. С. Лихачева! То есть, как минимум, в курсе ее наличия.
Рисую в ее зачетке что-то восторженно-лирическое. Расписываюсь. Девушка благодарит меня блестящими глазами, прощается и, нежно прикрыв дверь, покидает аудиторию. Продолжаю млеть. Млею ровно две секунды — до тех пор, пока не слышу торжествующего вопля моей умницы уже из коридора:
— Охереть! Я сдала эту пургу!!!