Архив русского авангардаБорис ОСТАНИН
ЧТО ОН ДЕЛАЕТ?..
Недавно мне довелось увидеть живопись поэта Геннадия Алексеева, и я очень жалею, что присутствующим она неизвестна. Дело в том, что эти удивительные полотна подсказали мне один взгляд на его поэзию, о котором я хочу сейчас рассказать.
Но предварительно, как ни нелепа эта попытка, попробую словоописать «среднеарифметическую картину» Геннадия Алексеева. Она обнажена, аскетична, почти пуста, холодна, симметрична. В нижнем углу — силуэт в духе Кирико (эллипсоид безглазой головы, эллипсоид туловища), перед ним или позади — изгибающееся на манер листа бумаги серебристо-голубое воздушное пространство, которое выполнено неожиданно: привычную непрерывность неба художник расчленил вертикальными рядами, развернул атмосферу в полосы. Каждая из них мягко окрашена, тщательно проработана в цвете и на крохотный хроматический сдвиг отличается от соседней (даже не цветовой насыщенностью, а освещенностью). Благодаря этой вертикальной развертке бессильный воздух и пустынный ландшафт выявляют свою внутреннюю огранку, ребристость, жесткость. Обнаружив предъявленную ему структурную схему пространства, созерцающий ум склоняется к нецифровому пересчету ее элементов, чтобы в конце пересчета обнаружить загнанную в угол человековидную фигуру. Что делает художник Алексеев? Он взламывает пустое ньютоново пространство ребрами сериальной техники, чтобы затем вырваться из нее в сторону обобщенной человечности. Что делает поэт Алексеев? Нечто подобное, хотя это подобие не сразу обнаруживается. Поэт, как художник — пространство, методично расчленяет единый непрерывный процесс, осуществляет его развертку в серии сходных актов и выявляет таким образом скрытую огранку непрерывного действия. Для этого он использует повторяющиеся грамматические и лексические элементы (фрагменты фразы, однородные части речи). Протоколирующее письмо Геннадия Алексеева отчасти напоминает каталогизирующую технику концептуалистов, однако, работая, как и они, с логико-грамматическим материалом, поэт, в отличие от них, проносит сквозь него природу, лирический быт и непременный финальный сдвиг в сторону морализующей фигуры (речевой или персонажной). Таков один из технических приемов, которым Алексеев огранивает (и ограничивает) свой вольный стих, превращая его в каркас для ускользающего действия и трагически опустошенного ландшафта. В младенчестве,
завидя цветы, тянулась к ним и смеялась радостно. Подросла — собирала в поле цветы, пела и смеялась беспечно. Выросла — ей стали дарить цветы, — она говорила «спасибо» и смеялась смущенно. На концертах ее засыпали цветами, и, выбираясь из цветов, она смеялась от счастья. На ее могилу бросали охапки цветов, — так она и осталась там, под цветами.* В живописи — строчная развертка, образующие панораму полосы, протокольно-прямые, замкнутые, не пересекающиеся, всего лишь соседствующие; в поэзии — строгое и неукоснительное членение действия, культурологические коллажи-панорамы, отказ от поэтического связывания мира посредством уподоблений и метафор. В этом отказе угадывается сознательное отклонение и, следовательно, технический прием, благодаря которому происходит подспудное оживление затертых в общелирической практике тропов. Освобожденный от рифмы и поэтических фигур, стих Алексеева свидетельствует о поразительной жизнестойкости поэзии: она способна существовать в разреженно-развоплощенном пространстве, где практически не остается знакомых пиитических примет. Не является ли каждое его стихотворение своеобразной развернутой метафорой?
Подобно тому, как в живописи Геннадия Алексеева довлеет обобщенно-ограненное пространство, аннигилирующее временны-е и временные указатели, так в его стихах персонажам открывается возможность преодолеть время: сущностное сродство притягивает их друг к другу и выстраивает в пространстве культурно-мифологической панорамы, где кентавр беседует с клодтовским конем… Традиционное частичное уподобление уступает место обнаженному единосущию и контакту, подтверждаемому речевой открытостью всех предметов и существ. Это единосущие — не только грамматическое, но и бытийное — основа для взаимного превращения-перетекания, для победной метаморфозы, общий знаменатель вещей, лишь по видимости разнесенных судьбой во времени, пространстве и облике. Когда-то был я
камнем придорожным. А по дороге проносились всадники, и странники брели по ней куда-то. Когда-то был я полевой ромашкой, и мой сосед, лиловый колокольчик, надоедал мне глупой болтовней. <…> Когда-то был я лосем горбоносым. Бродил по лесу, терся о деревья и нюхал воздух, шевеля ноздрями. Вот, наконец, я стал и человеком**. 1972 (?)
________________________________________________________________________
*Первая часть диптиха Г. Алексеева, имеющего заглавие «Анастасия Вяльцева». См.: Алексеев Г. Пригородный пейзаж. Л.: «Советский писатель», 1986. С. 61. **Наконец-то! («Когда-то был я камнем придорожным…»). См.: Пригородный пейзаж. С. 89. |