Белобрысей ли прочих, пейсатей ли — все уравнены
                                                                       в птичьих правах.
Комаровский заказник писателей ностальгичным застоем пропах:
антикварные шляпы, беретики, нафталиновых шалей крыла,
сплетни в духе писательской этики — с кем NN
                                                           в прошлом веке спала,
кем земля тут распродана-куплена, сколько даст на поминки литфонд...
Шелестя по беседке облупленной, грозовой надвигается фронт.
Замелькают фигурки нелепые, укрываясь в замшелом дому,
где давно нет ни зрелищ, ни хлеба им, кроме жидкой подкормки уму.
Нет на свете печальнее повести, чем заглохшие втуне сады.
На скамейке подгузником совести мокнет номер погасшей «Звезды».

Здесь во всем Комарове самый гнилой забор,
и застойное семя цветет лебедой-травой,
но по-прежнему твердо могучий сосновый бор
упирается в небо седеющей головой.

Подорожник толпится на стыках бетонных плит,
встав на цыпочки, ирис оглядывает бурьян.
Здесь тверезый завидует тем, кто напился пьян,
чтоб не чуять, как слева сжимается и болит.

Чтобы навзничь упасть, расшибаясь о корни в кровь,
подле вишни, что сохнет, мозолиста и нага,
и бессмысленным взором уткнуться в небесный кров —
жемчуга и алмазы, алмазы и жемчуга.

Каменная мерзлая земля.
В две доски последний потолок.
Ветер подхватил и поволок
перышко по небу февраля.

Ну, когда же поп за упокой
стылыми губами добубнит?
Холодно до степени такой,
кажется, вздохнешь — и зазвенит.

Топчемся у ямы на краю,
тупо коченея на ветру.
Спи спокойно, баюшки-баю,
отлетая в божию дыру.

А внизу — заснеженный погост,
птичьих лапок легкие кресты.
Все мы, если смотришь с высоты —
семечек рассыпанная горсть.