Вернуться на предыдущую страницу

No. 3 (32), 2012

   

Переводы


ИЗБРАННЫЕ ПЕРЕВОДЫ ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИРИКИ
 
Великобритания



Уилфред ОУЭН
(1893–1918)

СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

Мне снилось: поле боя я покинул
И в каменное подземелье канул,
Пробитое снарядами в граните.
А там не то в бреду, не то в дремоте
Бойцы лежали на земле вповалку.

Один из них поднялся на колени,
Простер ко мне истерзанные длани
И скорчил полумертвую ухмылку,
Благословляя как бы в никуда...
И тут я понял — я стою в аду.
Его лицо вдруг исказили боли,
Хотя вокруг орудия не били,
Кровь не хлестала, стоны не звучали…
«Нет повода, — сказал я, — для печали».

«Что? — возмутился он. — А безнадежность?
А огрубевшая в окопах нежность?
Какая жизнь была! Какую оду
Слагал я красоте, разлитой всюду!
Ее нет в косах темных, взорах томных,
И эта круговерть мгновений дымных
Ее не огорчит, как и природу.
Но многие бы здесь, в земной юдоли,
Мой смех и плач со мною разделили.
Есть правды недосказанная малость:
Осадок войн — очищенная милость.

Найдутся те, кто любит пир крикливый,
Но не выносит кипяток кровавый,
Кто верует, что с быстротой тигриной
Придет к прогрессу по дороге бранной.
Я смелым был — и таинство сбывалось,
Я мудрым стал — и мастерство явилось.
И я бежал всемирного похода
В твердыню, где отсутствует ограда.
Густую кровь с походной колесницы
Я там смывал водою из колодца,
Где истина сокрыта ключевая.
Я изливал любовь, весь мир врачуя:
Ее не рана в сердце источала —
Душа, душа моя кровоточила.

Мой друг, вглядись — я враг, тобой убитый.
Вчера ты страшен в стычке был минутной,
Меня штыком вколачивая в снег.
Я ж так замерз, что выстрелить не смог.
Уснем же вместе…»



Душевнобольные

Кто они? Зачем томятся в полумраке
Эти страшные виденья преисподней,
Слизистыми трепыхая языками
И ощерив отвратительные зубы?
Отчего такая жуткая тревога
Из глазниц полу-изъеденных сочится,
Страшная стекает боль с волос и пальцев?
Мы — почившие, и шествуем в геенну,
Но откуда эти злобные виденья?

— Здравый их рассудок мертвыми похищен,
Держит их за космы память об убийствах.
Многое безумцы эти повидали,
По болотам из тухлятины блуждая,
Хлюпая вразброд по слякоти кровавой.
Слышали они над бездной канонаду,
Видели куски истерзанного мяса,
Бойню и курганы умерщвленной плоти,
Что воздвигли ради мира и свободы.

Оттого их очи — яблоки глазные —
Отвернулись прочь, обратно закатились;
Ночь для них отныне дочерна кровава,
А заря открытой раной кровоточит.
— Оттого их черепа таят ужасный,
Лживый образ улыбающихся трупов.
— Оттого их руки дергают друг дружку,
Нервно теребя веревочную плетку,
И хватают нас, кто их хлестал жестоко,
Кто подсунул им войну и сумасбродство.



Шансы

Я вечер перед этим шоу помню до сих пор.
Нас было пятеро, и был меж нами разговор:
«Все совершится завтра, парни. Выполним приказ.
Мы будем первою волною. Выбор пал на нас».

«Отлично! — Джимми кое-что на свете повидал. —
Нас пятеро, и каждому Господь по шансу дал.
Кого-то вырубят, кого-то ранят в беготне,
Кого-то укокошат — на войне как на войне».

Сбылось: кого-то в рукопашной вырубил удар,
Другому ноги отхватил ретивый санитар,
А третьему, как любит выражаться джентльмен,
Не повезло однажды угодить в немецкий плен.
И только мне — ну хоть бы что. Всевышний, исполать!
За Англию скажу Тебе спасибо вдругорядь.

Но бедный, бедный Джим — теперь ни жив, ни мертв, увы!
Ему все шансы подарила эта кутерьма:
И кровь, и смерть, и плен — хватило выше головы…
А напоследок главное — наш Джим сошел с ума.



Зов

Уныло завоет сирена, охрипшая ночью сырой.
Я вижу — в рассветном тумане окраиною городской
Тщедушный бредет человечек на этот призыв заводской.
Увы, я бездельник, согласен — но труд человечка напрасен.

Заутренний звон колокольный раздастся в назначенный срок.
Он, праведный, гонит мальчишку вприпрыжку на школьный урок,
Пугает красотку, которая подзагуляла чуток.
Видать, дурачок я, милашка — гадаю по белой ромашке.

Суровые колокола в небеса голубей обратят,
Со скрипом церковные служки железную дверь затворят,
Застонут органные трубы и с Господом заговорят.
Но мой разговор благочинный сродни воркотне голубиной.

Пусть день пополам разрывает визгливый солдатский рожок.
Безусые глупые Томми повзводно встают под флажок,
Усердно печатают шаг, но сбиваются сплошь на шажок.
А мне так потеть не к лицу — я свое отшагал на плацу.

Вечерние гонги гудят, будто крышки кастрюль на углях.
Я вижу, как клык золоченый уж точит прожорливый хряк:
Поменьше засохших горбушек — побольше мясных кулебяк!

Глубокою ночью окно в тишине все скрипит и скрипит,
Пока мое бедное сердце от ужаса не застучит,
Представив воочию, будто картечь надо мною свистит.
Но это еще не конец.

Я нынче стоял у окна, ожидая видений ночных,
И слышал тяжелые вздохи солдатиков полуживых —
Они по привычке молчали о ранах жестоких своих.
Я зов этот знаю давно. И за ним я ступаю легко.



Пацан и винтовка

Позволь пацану о винтовке всю правду узнать:
Вот кованый штык, так и алчущий крови лизнуть,
Синюшный от злости, как тать, и взбешенный, как плеть,
В голодном бреду устремленный на бедную плоть.

Позволь пацану о винтовке всю правду узнать:
Вот ствол нарезной, чтобы с яростью в цель резануть,
Вот пули, готовые жертву любую поймать,
Поскольку и цепки, как зубы, и метки, как смерть.

Позволь пацану посмеяться да яблочко сгрызть.
Кто знает, какая за смехом скрывается грусть…
Дай Господи, чтобы однажды в грядущих летах
Не выросли б рожки в его завитках золотых.



Псалом обреченной юности

Где звон по павшим на полях сражений?
Лишь рев артиллерийских канонад
Да заикающийся треск ружейный
Над ними «Отче наш» проговорят.
Ни панихид, ни траурных обрядов,
Ни плача, ни молитв у алтаря...
Вокруг ревет безумный хор снарядов
И горн зовет в печальные края.

Их скорбный путь свеча не озарит —
Лишь засияет в душах на крови
Святой огонь прощанья и любви.
Их саван — бледность девичьих ланит,
А гробовой цветок — печальный взор.
И каждый вечер — шорох черных штор.



Dulce et Decorum est

Согнувшись, как бродяги под мешками,
Мы шли вразброд глухими большаками,
Надрывно кашляя наперебой,
А за спиной пылал смертельный бой.
Шли отсыпаться — под надежный кров,
Шли без сапог, сбивая ноги в кровь,
Шли в полусне, ступая наугад,
Не слыша взрывов газовых гранат.

«Газ! Газ! Скорей, ребята! К черту каски!
Напяливай резиновые маски!»
И кто-то, чуть замешкав в стороне,
Уже кричал и бился, как в огне.
Я видел сквозь зеленое стекло,
Как в мареве тонул он тяжело.
И до сих пор в моих кошмарных снах
Он в едких задыхается волнах.

О, если бы шагал ты за фургоном,
Где он лежал — притихшим, изнуренным,
И видел бы в мерцании зарниц,
Как вылезают бельма из глазниц,
И слышал бы через колесный скрип,
Как рвется из гортани смертный хрип,
Смердящий дух, горчащий, как бурьян,
От мерзких язв, кровоточащих ран —

Мой друг, ты не сказал бы никогда
Тем, кто охоч до ратного труда,
Мыслишку тривиальную одну:
Как смерть прекрасна за свою страну!



Тщетность

Мой друг, подвинься к солнышку слегка —
Пусть приголубит в сонной тишине,
Разбудит под шептанье ветерка,
Как прежде — во французской стороне.
Все снегом припорошено вокруг,
И как ты смог проснуться нынче вдруг,
Пусть знает только солнышко, мой друг.

Оно взрастить сумело семена
И глину вековую оживить.
Тебе такая радость не нужна —
Конечностями трудно шевелить?
Для этой глины слишком ты велик?
— Зачем дурацкий луч сюда проник?
Мой сон земной решил прервать, шутник?



Сознание

Вспорхнули пальцы на постель из темноты.
Глаза едва открылись — белый потолок.
У изголовья — пожелтевшие цветы.
На подоконнике — от жалюзи шнурок.
В палате — чистота, и коврик как листок.
А кто там рядом шепчется? Кому смешно?
Что значит этот непонятный хохоток?
«Сестричка! Врач!» — «Все хорошо! Все хорошо!».

Внезапный полумрак — и мутный воздух дик.
Нет времени, чтоб захотеть глоток воды.
Сестричка далеко, и всюду гром музык,
И всюду ленты роз — кровавых от беды.
Как холодно ему, но он еще горяч.
Нет света, чтоб увидеть рядом голоса.
Нет времени, чтобы спросить, что знач…

Перевел с английского Евгений ЛУКИН