А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   
Пауль ЦЕЛАН (Пауль Ангель, 1920 — 1970) — поэт, литератор. Родился в 1920 году. В молодости прошел через испытания "лагеря принудительных работ" румынско-фашистского режима. Его родители погибли в Черновицком гетто. После войны уехал в Австрию, с 1950 года жил в Париже.



Из сборника "Роза никому" (1963)



* * *

В них была земля, и они
рыли.

Они рыли, и рыли, и так
проходил их день и их ночь. И они не хвалили бога,
он, слыхали они, так хотел,
он, слыхали они, это знал.

Они рыли и слыхом не слышали;
не мудрели, и песен не знали,
не слагали наречия.
Рыли.

И спустилось затишье, и явился сквозняк,
и моря все явились тоже.
Я рою, ты роешь, и роет червяк,
и спетое скажет: роют.

О, кто, о некто, никто, ты — куда же,
если некуда было податься?
О, ты роешь, я рою, к тебе я, и наше
кольцо пробудится на пальцах.



* * *

К вину и к потерянности,
с нежностью к ним склоняясь к обоим:

я гнал верхом через снег, слышишь,
я бога гнал вдаль — вблизь, он пел,
последней
была эта езда через
человеко-плетни.

Они сгибались, когда
слышали нас над собой, и
писали, и
перевирали наше ржание
на одно из
своих ображенных наречий.



Триедин, вчетвером

Курчавая мята, мята-курчава,
слева у дома, у дома, справа.

Час твой, этот час, с твоим
разговором к губам моим.

К моим губам и их молчанью,
к слов молчащих отрицанью.

К дали, к близи, ко стесненьям,
к близящимся разрушеньям.

К одному мне, к нам троим,
спутанным узлом одним.

Курчавая мята, мята-курчава,
слева у дома, у дома, справа.



Шлюз

И над всею твоею
тоской: нет
неба второго.

...................

Тому рту,
где жило тысячеслово,
потерял —
я ему потерял свое слово,
то одно, что осталось со мною:
сестра.

Тому
многобожию
я потерял то слово, то одно, что искало меня:

Kaddisch.

Сквозь
шлюз просочиться я должен,
а слово — назад в тот соленый поток —
чтобы выбраться и перебраться:

Jiskor.



Псалом

Кто нас вылепит снова из земли и из глины — никто,
отпоет наш прах.
Никто.

Хвала тебе наша, никто.
Для тебя мы
станем цвести.
Прямо напротив
тебя.

Ничто
были, есть мы и будем,
и будем цвести:
ничему, ни-
кому роза.

С
пестиком души светлей,
и пустынною тычинкой,
с венчиком багровым
от пурпурного слова, слово мы пели
над, о над
терном.



...шорох колодца

Как молитва, как хула, как
молитва острые лезвия
моего
молчания.

Слова мои, вместе со
мною калечимые, мои
прямые.

И ты:
ты, ты, ты,
подневно живей- и живо-
драное Позже
тех роз.

Сколько, о сколько
мира. Сколько
путей.

Клюка ты, ключица крыла. Мы ...

Мы споем ту детскую песенку, ту,
слышишь, ту,
с шелом, с веком, с человеком, ту с
живой изгородью и с
парой глаз, наготове лежавшей как
слеза-и-
слеза.



* * *

Светлые
камни идут сквозь воздух, светло-
белые, носители
света.

Они не хотят
падать, валиться,
попасть. Они идут
вверх,
как скудные
розы шиповника, так они раскрываются,
они летят
к тебе, моя тихая,
ты, моя правда —

я вижу тебя, ты их рвешь моими
новыми, моими
чьими угодно руками, ты несешь их
в сноважды-светлоту, в ту, ни плакать
которой, ни ее называть никому не пристало.



После полудня, цирк и цитадель

В огненных кольцах, в Бресте,
в шатре — прыгал тигр там —
я слышал конечности песни,
я видел тебя, Мандельштам.

Небо висело над рейдом,
чайка висела над краном.
Конечности песнь постоянна —
крейсер зовут "Баобаб".

Я русское слово сказал
в приветствие триколору —
потерянное не потерял,
крепя для сердца опору.



* * *

Что случилось? Камень из глыбы.
Кто проснулся? И я, и ты.
Речь и речь. Со-звезды. При-земли.
Нищи. Открыты. Родны.

И куда ушло? В недозвучие.
С нами ушло двумя.
Сердце и сердце. Тяжко везучие.
Тяжелее став. Легче живя.



La contrescarpe

Выломи для себя монету дыхания
из воздуха вокруг тебя и дерева:

ровно
столько
требуется от того,
кого надежда катит в тележке вверх и вниз
по горбам сердечной дороги — ровно
столько

на вираже,
где его встретит хлебная стрела,
что пила вино его ночи, вино
нищей, королевской
вигилии.

Разве не пришли и сторожившие руки,
разве не пришло глубоко
в чаше их глаза уложенное счастье?
Разве не пришла, в ресничках,
звучащая по-человечески труба марта, разлившая свет,
тогда, вдаль и вширь?

Почтовый голубь — отклонился от курса, был ли понятен
шифр его кольца? (Вся эта
облачность вокруг него — разборчива.) Страдала ли
стая? И поняла ли,
и дальше летела, когда тот отстал?

Кривокрыший эллинг, — на голубиный
киль положено то, что плывет. Сквозь переборки
кровоточит посланье, просроченное,
с юною силой переплескивает через борт:

Через Краков ты ехал, на вокзале Анхальтер приплыл дым в твой взор, это был дым из завтра. Под павлониями ты видишь торчащие ножи, снова, острые от удаления. Здесь танцевали. (Quatorze juilletes. Et plus de neuf autres.) Наискось, квазистих, криворот разыгрывали пережитое. Хозяин вышел, завернувшись в ленту из сказа, в толпу. Он снял себе сувенирчик. Само- спускатель-затвор, это был ты.

О, это от-
своение. Но опять —
туда, куда ты идешь, там
точный
кристалл.

Перевод А. Глазовой




Стихотворения были опубликованы в журнале "Иностранная литература" (№ 4, 2005 г.).


Из книги "Мак и память"


* * *

Так спи, мои глаза еще открыты.
Все чаши ливня, кажется, пусты.
Ночь сердце будет трогать, сердце — жито.
Но слишком поздно, жница, для косы.

Так снежно-бел ты, ветер небосвода!
Бело, что отнято, бело, что есть!
Ты знаешь счет часам, я знаю годы.
Мы пили ливень, ливень пили здесь.



Из книги "От порога к порогу"

Надгробье Франсуа

Обе двери мира
еще открыты:
ты их не закрыл за собой
в сумерках.
Мы слышим: они стучат и стучат
и впускают неведомое
и впускают Зеленое в твое
Навсегда.



Из книги "Поворот дыхания"

СТОЯТЬ В ТЕНИ

Стоять в тени
шрама воздушной раны.
Ни - для - кого - ничего - не - ради - стоять.
Неузнанным,
ради тебя
одного.

Со всем, что сумеет вместить это
и без
слов.



COAGULA

И твоя
рана, Роза.

И свет на рогах у твоих
румынских волов
вместо звезды над
сугробом, в го-
ворящей, крас-
нопепельномощной
колбе.

Перевод Ольги Седаковой



Из книги "От порога к порогу"

ПОЛЯ

Все один этот тополь
на окраине помысла,
все один этот перст
на меже.

До него задолго
борозда медлит к вечеру.
Только облако,
оно даль бороздит.

Все глаза,
все эти глаза и ресницы
от света ты поднимаешь
опущенных их сестриц.
Все глаза.

Все глаза, их взглядом
заткан один этот тополь.



Из книги "Решетки языка"


Нет,
не голос, а
поздний шорох, дан, чужевременно,
твоим помыслам в дар,
наконец пробужденный сюда,
он – зародыш листа, сообразного оку,
сочится, глубоко процарапан,
живицей,
не рубцуясь.

Перевод Марка Белорусца