А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   

Дмитрий ГОЛИН (Саратов) — поэт. Родился в Саратове в 1970 г. С 1980 по 1984 г. учился в художественной школе, с 1990 по 1995 г. — на филфаке СГУ. Работал грузчиком, санитаром, фасовщиком. В 1995 г. — первая публикация в самиздатовском сборнике "Воздушный Гольфстрим" (ред. М. Новосельский). В 1996 г. выпустил книгу стихов "Плутон и Лютня". Печатался в журнале "Волга", в газетах "Известия", "Реклама недели", в сборнике "Мышь во фраке". Организатор издательских проектов "Сальто-мортале" (с М. Новосельским), "Мышь во фраке" (с А. Колобродовым), "Василиск" (с А. Александровым). С 2001 г. редактирует альманах "Василиск".

 

* * *

вот я вас!
вот — Я
Аз то есмь
ТО — ЕСТЬ
То есть то нет
а вас не Вот

 

* * *

между ночью и речью
между кровом и кровью
между вечным и встречным
между глазом и бровью
меж чумою и пиром
меж сумою и миром
между солью и сором
меж рукою и вором.

 

DOORS

в раю, в объятьях крутобедрых самок
золотые совокупленья
с Женственной Ипостасью Джима:
"My cock has transformed to flower..."
это счастье
в заоблачных облаках
в объятьях Всех Женщин Мира




Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" (№1, 2004 г.).



ЗНАК МОЛЧАНИЯ

Кровоточит содранной кожей больное яблоко,
золото на губах и на пальцах.
Предчувствие, хоботок паучьих укусов,
кувырок через берег и воду.
Извилистый шрам на песке,
изнутри приходящая влага.
Свинцовое солнце
жидким лезвием прорезает веки.
Припадает к сияющим рельсам щека.
Слушай, слепая кожа, как тоненько смерть дрожит.



* * *

Ю.И.

По заснеженным крышам зимы гуляют босые ангелы,
голубиные лапки любви отпечатываются на белом,
словно в памяти до всего — словно до наступления памяти
и ее одинокой зимы, как если бы мы вдвоем
засыпали, устав, не стесняясь больной наготы
и огромного нашего горя,
а цветы, как ни в чем не бывало,
засыпали внизу весь мир,
чтобы потом, когда я очнусь в этом мире один,
как всегда во всем виноватый,
похожий на червяка в разрезанном надвое яблоке...
и в моем одиноком городе годами не тает снег,
и на крышах замерзшие голуби,
и воскресшие каторжники наряжаются санта-клаусами
и, звеня кандалами, отправляются разносить
приглашенья на Елки и подарки на Рождество
своим неродившимся детям.



* * *

Когда в предназначенном для поэтов
отделении ада гаснут лампы дневного света,
сквозь плиты бетонного пола
пролетает ночная бабочка,
огромная белая бабочка
вырывается вдруг из земли,
из самого центра земли,
из гулкого эха огня, как из снежного кокона.



* * *

В голос мой колечко вдето,
голос мой привязан где-то.
У самого края света,
что нет-нет светлячком замаячит,
или у светлого лета,
которому края нету,
на заросшей шиповником даче.
Для одной лишь Минервы незрячей.
Вряд ли все это что-нибудь значит.



* * *

Бог клином вышиб речи клин
и стал молчаньем.
Теперь доступно лишь иным
Его звучанье.

Он отпылал кустом густым,
и утром поднялась проклятым
вся тварь, озвученная Им,
найдя привычное чужим,
и равнодушным, и пустым,
и в естестве своем распятым.

Но речь Его пошла за Ним,
и увлажнилась жизни глина.
И речь Его Ему простила
все, сотворенное не Им.

И то крестом Его носила,
То, как дитя, внутри несла,
сойдя с подножия ума,
когда печаль Его вместила.
Сорвался счет с цепи числа.
Она забыла, где жила.
И перед памятью своею,
как перед дверью в эмпирею,
томилась жаждой у ручья,
Агарью древней Иудеи.

На ней алела епанча,
И рот был горек от елея,
Проклятья кроткие шепча.



* * *

Как воздух, голос пуст. Но что лететь и петь,
когда на все узлы завязано пространство?
Меняй ли речь на меч иль веру на упрямство,
с рук ни за что не сбыть поношенную смерть.

Дыши, упав на лед. Качнутся корабли
в заснеженном мозгу шута и абстинента.
Орлом кружится тень шестого континента,
забрасывая сеть в шестую часть земли.

Зверьком скребется кровь, почуя яд весны.
На мраморном столе — разрезанная осень.
И исступленно рвет всеночной скорби проседь
безумный арестант пожизненной луны.

Он карлика катает на спине
и бороду свою в кастрюле варит.
И мальчику, живущему в огне,
в осеннем парке листья собирает.

Он написал, что жизнь есть кокон темных лет,
что бабочки внутри блажен уснувший свет.
Что бабушка сама с клюкой, как время, длинной,
хоть не на резвом скачет скакуне,
а прыгает на лапках воробьиных,
по-прежнему бодра в своих летах старинных
и звездную крупу клюет в ночном окне.



СВОБОДА

На Твоей ладони
можно плясать и петь,
молчать, преклонять колени,
можно кричать,
свесившись вниз —
Все услышат,
поднимут головы.
Я не знаю, кто они и зачем.
— Можно я просто буду сидеть?
Не хочу чтобы что-то случалось.



* * *

Похожее на червя на слепую кишку подсознания
отхожее место совести аутопсия вечности
абортарий богов любви выставка мертвых слов
в ментальной анатомичке
трупики синих слонов похожих на мертвых мышат
виденных в детском саду в пору первого опыта смерти



* * *

Чем согрешили кошки, что ангелы
не переводят их через дорогу,
у всех на виду останавливая движенье?
Если бы я был ангелом
или даже... какой кошмар! —
но все же — допустим,
я бы сам каждой кошке
помогал перейти дорогу всегда,
как пионеры слепым старушкам
в книжках про счастливое детство.




Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" (№ 10, 2005 г.).



ТАМ, ГДЕ ТОНОК ВОЗДУХ НЕВОЗМОЖНЫЙ


* * *

Пахнет небом и зимним яблоком
пыль на форточке чистая.
Ликом печальным смотрит собака,
совершенно иконописная,
вся до последнего волоска,
до засохших крупинок еды в бородке,
Духом святым прописанная.
Грустная горлинка где-то
плачет о чьем-то детстве
(должно быть, и о моем),
будто о райском блаженстве,
соблюдаемом чашею некой.
И, забыв о наследстве чужом,
чистая, небом пахнет земля,
словно в черные ранки на теле ея
только Божьих кладут человеков.



* * *

ю.и.

Отпустив домой воздушных змеев,
день уснет в пустом чертоге брачном.
В боль твою чужой войти не смея,
грусть его, как воздух, нам прозрачна.

Утешенья свет найти не сможет,
но во сне полуденно пребудет.
Бабочки ночной не потревожив,
день его — свеча в его сосуде.

Ночь пройдет, тела наполнив смыслом,
неба плоть прорезав проводами.
Тишины не прозвучавший выстрел
губ коснется нежными губами.
И любовь, царящая над нами
там, где тонок воздух невозможный,
душу навестит во сне с дарами,
вбрызнув жизнь инъекцией подкожной.



* * *

В трансцендентном желудке жизни
в студенистом плену продолженья
в средоточии псевдонимов, псевдоомонимов и т.д.
явь, набухшая кашей кажимости
жимолость мнимости
чад инфернальной кухни.
В повседневном меню ума:
гриб сатанинский гордыни
ложь с фрикадельками веры
трюфель счастья с вином вины
водянистый кисель свободы
отварная котлета опыта
фарш надежды, филе удачи
барбариски воспоминаний.