А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   

Наталья КОЧЕЛАЕВА (Саратов) — поэтесса. Училась на филфаке СГУ. Работает литературным редактором журнала "Планета туризма". Сотрудничала с издательствами "Научная книга", "Эра Водолея", "Лицей". Публиковалась в журналах "M-House", "Линия", альманахах "Перевертыш" (1997 г.), "Василиск" № 1 (2001 г.).



Стихи натальи Кочелаевой опубликованы на сайте Кирилла Захарова и творческого объединения "ЗАХодите".


* * *

На крыльях, склеенных из телеграмм,
черновиков и афишек,
возвращались в горнюю отчизну
погибшие из-за любви.

— Проиграл кому-то в карты.
— Разве дети виноваты?
— Прямо хоть петлю на шею!
— Заходила к ворожее.

Так летели — зыбкой стаей,
а внизу проносились
мертвые леса и гнилые реки,
заброшенные дома.

— Познакомились в трамвае.
— Что с ней стало, я не знаю.
— Помнишь, как мы были в Сочи?
— Он ушел сегодня ночью.

Босая девочка в алом платьице
прищурившись, смотрела вслед.
Только ветер дохнул — сорвало с земли,
вбросило в стаю.

— Перешел в другую школу.
— Вышла замуж за актера.
— Милый, милый, милый, милый...

Их встречали серафимы.






Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" (№1, 2004 г.).



* * *

Сочиняйте песни.
Любите женщин.
Пейте вино.
Ловите миг.
Я одна могла улыбаться
кудрявому конвоиру,
пока он мне к сердцу
прилаживал штык.



* * *

За пределом надежды и страха,
волчьих стай, лебединых стай
мне придумали новую плаху:
мандариново-желтый трамвай.
Вот я падаю, больно и странно,
в нежный лепет весенней травы.
Переломаны стебли тюльпанов,
слышен щебет щебенки: "Увы..."



* * *

Застолби мне участок в своей душе,
драгоценную жилу на любом этаже,
да построй мне приют из оконных рам...
Остальное, наверное, знаешь сам.



* * *

И ты этой болью болел,
и ты в свою дудку дудел,
и видел во сне — языкат —
горит на востоке закат,
и видел на кухне тазы,
Пегаса с крылом стрекозы,
гребенку, кусок бечевы,
соседку, с которой на "Вы".
Проснулся в поту, осознав,
что ты был, конечно, неправ,
что ты с кем-то порознь и врозь,
что в жизни теперь наискось
все будет... И плакать нет сил.
Зажег было свет. Погасил.
Есть спирт, да сквозняк у дверей...
"Возьми меня, Боже, скорей!"



* * *

Глобус звездного неба,
корка железного хлеба,
ржавый дверной крючок,
стоптанный башмачок,
писем сожженных дым.

Отправлено заказным.

Под луной сад выл.
Адресат вы-
                  был.



* * *

Темным — провалы лжи,
Светлым — просветы глаз.
Жизнь моя, не дрожи!
Это все в первый раз.
Будет и дальше боль
(старые все слова!),
Будет гореть огонь,
Будет мокра вода,
Будет и дальше плыть,
Путь свой верша и круша —
Конь вороной, волчья сыть,
Умная, злая душа.



* * *

Вычерпаю ладонью море колючей боли,
И заживу по-новому с новой своей любовью —

Буду я птиц кормить в зимнюю непогоду
И ворожбу ворожить не на огонь — на воду.

Буду жрать что дают, молчать, доколе не спросят,
Буду гулять в бору между замшелых сосен.

Если придется дожить — новой светлой весною
Заново сад посажу, заново дом отстрою...

А если Он позовет — для пущего эпатажу —
"Как же скажу, сейчас. Только шнурки поглажу".




Текст был опубликован в журнале "Дети Ра" (№ 10, 2005 г.).



КАДЕРУССЕЛЬ БОГАТО ЖИЛ

Песню пела мама в детстве, всегда в автомобиле. Вестибулярный аппарат был слаб, меня укачивало. В дорогу мне давали мятный леденец, приказывали смотреть только вперед и петь песню. Про шел отряд по берегу, про коричневую пуговку, про Кадеруселя. Не откажу себе в удовольствии привести один из куплетов — один из двух, которые сохранила моя память.

Кадеруссель богато жил (2 раза).
Домик без крыши он купил (2 раза).
Летом в нем ласточки гнездятся,
Галки под крышею ютятся —
да-да, да, это так —
Кадеруссель большой чудак.

В этом было две загадки: как галки ютятся под крышею, если и крыши-то нет? Да и сам герой был фигурой загадочной — иностранное имя предполагало внешность небанальную. Мне он представлялся маленьким человечком в огромном черном цилиндре. В его имени были карусели и монпасье, он был похож на Оле Лукойе.

Годы шли, пардон за банальность, но они правда шли, и от этого не отмахнуться. Тем временем Кадеруссель открыл свое инкогнито, оказавшись дворянином. Он был К д’Руссель. Может быть, даже граф, но на правах старой знакомой я продолжала держаться с ним так же фамильярно. Тем более, что он был мне ровней в смысле голытьбы:

Есть у Русселя две монеты (2 раза).
Больше в кармане денег нету (2 раза).
Долг заплатить дает он слово,
Деньги в карман кладет он снова...
Да-да, да, это так,
Кадеруссель большой чудак.

Долгов не помню. Мне не возвращали, я не возвращала. К деньгам относились легко, как и к друзьям, как и к родственным связям. Как и к любимым.
Где они все? Любимые, нелюбимые, потерянные, найденные? Купила телефонную карту, села в кабаке, решила так: выпить коктейль — позвонить. Выпить — позвонить. Никто не отзывался. Костя, Миша, Алексей, Сережа, Александр Владимирович. Пусто. Гудки. Женский голос. Здесь такой больше не живет. Набранный вами номер не существует.
Четвертый коктейль был лишним. Номер набирала — не попадала в нужные цифры. Ложной надеждой звучал голос в трубке — "вы не туда попали".
— Кто-нибудь, куда-нибудь, позвоните, пожалуйста, — сказала я пустой улице, ночному фонарю, закрытой аптеке.
— Извините, вы мне? — с легким акцентом голос.
— Вам, вам, кому же еще...
Проснулась утром, с мутняком, сушняком, тоской. Кто-то лежит рядом. Костя? Миша? Алексей? Уж точно не Сережа. Александр Владимирович? Не дай бог.
— Эй, ты кто?
— Я, — говорит, — Жан.
— Ничего, — говорю я, — бывает...
Оказалось — гостиница. А он — француз.



* * *

Увидев мой дом, смеялся до истерики.
— Здесь жить можно?
— Дурак, — фыркаю я. — Лягушатник... Все ж крыша над головой!
— Ну разве что... — с сомнением говорит он, осматривая мои хоромы. И вдруг: — Уедешь со мной?
— Не знаю, — говорю, — надо подумать.



* * *

Я пакую вещи, а он стоит у меня за спиной. В зеркале я вижу его отражение. Высокий, как Алексей, чернокудрый, как Костя, умный, как Миша. Про Сережу и Александра Владимировича я говорить не буду, это интимно. Отнимает у меня любимую, мамой связанную кофточку.
— Зачем тебе этот хлам?
— Очень приличная кофта, — обижаюсь я.
— Не надо. Я куплю тебе...
Он водит меня по магазинам и покупает мне все. Хрустящие пакеты ложатся к нам в руки.
— Это тебе на дорогу. В Париже — купим хорошее...
Джинсы, белье. Шуба потрясающая, мне такая и не снилась. Шубы надо покупать в России или в Канаде, в Париже таких нет. Песцовый мех пахнет завораживающе. От наших духов, кстати, Жан воротится, как от серной кислоты...
— Поставь на место и потом помой руки, — шепчет он мне. Он хорошо говорит по-русски.



* * *

На вокзале мама плачет, подруги смеются. Конкурентка устранена. Будут рассказывать любовникам: одна тут... Нет, ты ее не помнишь, толстая такая, рыжая... За барона вышла, за настоящего! Прям как у Донцовой!
В вип-купе жарко, пахнет ванилью. За окном проносятся сугробы, дома, старушки в фуфайках. Прощай, немытая Россия. Зима в Париже ждет меня, жизнь в Париже, смерть в Париже. Жан смотрит на меня светло-каре. Глазами преданной овчарки.
Выхожу курить, он морщится неодобрительно. Не любит, когда я курю. Когда я плачу. Не любит моих стихов и моей манеры одеваться.
— Я тебя научу, — говорит вдохновенно и угрожающе.
Я выдыхаю дым и смотрю в окно. Деревья бегут навстречу. Зачем я еду в этот город, откуда убежали все деревья? Кто это сказал? Не помню. Кто-то из тех, кого я никогда больше не увижу.
Возвращаюсь в купе.
— Выпить бы… — говорю мечтательно.
— Проводник сказал мне, что в ресторане есть шампанское, — улыбается Жан. — Принести?
— Конечно, — говорю.
Он уходит. Шесть вагонов по пути к ресторанному. Шубу на плечи, сапожки на ноги. Мой новенький чемоданчик — крохотуля-косметичка. Зато в кармашке заветные пятьсот долларов. Мои! Кровью и потом заработанные!
— Какая станция?
Проводник произносит нечто неповторимое, вязкое, как рахат-лукум и откидывает ступеньку. Я скатываюсь на спине в последний российский сугроб. Ну, в предпоследний.
А потом был вокзал, помню степь белоснежную... — Вертинский в наушниках.
А потом я плакала, и смеялась, и совала стодолларовую бумажку в прорезь ларька, чтобы девушка-продавщица продала мне пакетик мятных леденцов, и она, смеясь, отдала мне этот пакет просто так... И я взяла леденцы, а она предложила мне зайти погреться. И я дождалась, когда у Эли закончится смена, и мы пошли, и разменяли доллары, и выпили шампанского с другой ее сменщицей. И они нашли мне машину и помахали рукой.
Шофер ругал власть, чеченцев и паленую водку, а я подпрыгивала на российских колдобинах, сосала мятный леденец и смотрела вперед, как велела мама.

Да-да, да, это так —
Кадеруссель большой чудак...

Карусели и монпасье, чеченцы и паленая водка. Смешной человечек в огромном черном цилиндре, Оле Лукойе мой драгоценный! Живи себе спокойно в предместье Сан-Дени или где там еще... Может быть, еще свидимся. В другой раз.