А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Михаил Борисович Крепс родился в Ленинграде в 1940 году. Учился на филологическом факультете (отделение германских языков) Ленинградского университета. Там же был в аспирантуре. Преподавал в Ленинградском педагогическом институте английскую литературу. 1974 год стал для него годом эмиграции в США.
Сейчас он живет в Бостоне. Профессор русского языка и литературы в колледже. В 1981 году защитил докторскую диссертацию. Опубликовал монографии о Бродском, Булгакове и Пастернаке, о Зощенко. Выпустил две книги стихов: "Интервью с птицей Феникс" и "Бутон головы".
Выдающийся филолог (тоже — русский эмигрант), почетный профессор Парижского университета, член-корреспондент Германской Академии языка и литературы (Дармштадт), сотрудник русского исследовательского центра Гарвардского
университета (Кембридж, штат Массачусетс) Е.Г. Эткинд писал о нем: "Михаил Крепе — яркий, в высшей степени самобытный поэт, вносящий в современную русскую поэзию неизвестные ей элементы англосаксонской
стиховой культуры... Русский язык М. Крепса — богатый, насыщенный идиоматикой, соединяющий в себе классическую ясность и правильность с современной фразеологией и интонацией. Это соединение сообщает ему
особую привлекательность..."
В последнее время стихи М. Крепса стали появляться в печати и на родине — в журналах "Октябрь", "Юность" и других периодических изданиях.

Е. СТЕПАНОВ

От редакции:
Вступительная заметка Е. Степанова перепечатана из журнала "Дружба народов", № 1, 1992

 

* * *

P.S. Многие годы я был литературным представителем М.Б. Крепса, одного из лучших и достойнейших поэтов третьей "волны" эмиграции. К великому сожалению, в 1995 году Михаила Борисовича не стало. Но остались его стихи, книги, письма. Предлагаем вашему вниманию его верлибры.

Евгений СТЕПАНОВ

 

Стихи Михаила Крепса публиковались, в частности, в журнале "Новый мир" (1995, № 3), а его палиндромы — на сайте Андрея Рубцова.

 

 

ФОРМА ЗАВИСТИ

Когда старики, проходя
Мимо влюбленных,
Целующихся на улице,
Бросают осуждающие взгляды,
Что-то бурчат себе под нос,
Тычут узловатыми пальцами
В белые руки на спине и затылке,
Не обращайте внимания! —
Это форма зависти.

Уродливая старость
Бесится от сознания своего бессилья
И от боязни пустоты.
Поэтому с возрастом
На смену любви
Приходит мораль,
Которая есть тоже форма зависти.

Не обращайте внимания!
Пусть жалкая старость
Справляет поминки
По любви,
Тыча узловатыми пальцами
В пустое пространство.

А что ей еще остается делать?

 

ТРИ ЦВЕТА

Когда женщина освобождается
От разноцветных одежд,
Остается три цвета —
Алый и белый.
Алые щеки, губы, соски,
Алые следы от резинок и крючков.
Все остальное — белое.
Третий цвет,
Меняющийся, неуловимый, —
Цвет глаз.

 

ЖИВОТНЫЕ НЕ СМЕЮТСЯ

Животные не смеются.
Никогда не хохочут.
Даже не улыбаются.
Ни приветливо.
Ни снисходительно.
Ни иронически.
Вероятно, они знают
Что-то такое,
Чего не знает человек.
И им не до смеха.

 

О ГЕНИАЛЬНЫХ ИДЕЯХ

Природа — кладезь гениальных идей.
Гениальные идеи носятся в воздухе.
Висят на ветках.
Шествуют по лесу.
Порхают с цветка на цветок.
Вылетают не хуже воробьев.

В ласточке содержится идея самолета.
В зеленом грецком орехе — шины и колеса.
В муравьеде — пылесоса.
В бабочке — перевоплощения.
В слове — бессмертия.

Гениальные идеи легко приходят в голову.
Только как их осуществить?

 

ИСТОРИЯ

История человечества
         Делится на два вида.
         Историю ненависти:
         Убил,
         Зарезал,
         Истребил,
         Четвертовал,
         Посадили на кол,
         Сожгли на костре,
         Разгромили,
         Разбили,
         Угнали,
         Завоевали.
         И        
         Историю любви:
         Открыл,
         Обогатил,
         Избавил,
         Изобрел,
         Облегчили,
         Приютили,
         Спасли,
         Накормили.

События первого рода легко западают в память:
В 1260 году до н.э. ахейцы разрушили Трою.
В 1600 году Джордано Бруно сожгли на костре.
В 1915 году было приказано истребить армян.

События второго рода легко забываются:
Кто-то когда-то придумал колесо.
Кто-то когда-то изобрел велосипед.
Кто-то когда спас человечество от чумы.
Ни дат, ни имен обычно не помнят.

Почему?

 

ШУМ КОШАЧЬИХ ШАГОВ

Наше вдохновение — шум кошачьих шагов,
Наша фантазия — узоры на крыле махаона,
Наши мысли — зеленые прыжки кузнечика,
Наши слова — круги, расходящиеся по воде.

 

ЧЕЛОВЕК РАЗДЕВАЕТСЯ

Человек раздевается:
Скидывает башмаки и шляпу,
Снимает пиджак и брюки,
Стягивает рубаху,
Прячет в тумбочку совесть,
Швыряет любовь в корзину,
Вешает на крючок надежду —
Человек-невидимка.

 

ПЕЙЗАЖ С БУДДОЙ, ЧЕЛОВЕКОМ И МУРАВЬЕМ

Хорошо быть большим умным камнем,
Стоящим у большой дороги
Человеческой драмы.

Никуда не спешить,
Ничего не желать.
Ни во что не вмешиваться.

И при виде погибающего человека
Не чувствовать боли,
Совсем как человек
При виде погибающего муравья.

 

БЕЛАЯ ПТИЦА БЕЗ ИМЕНИ

Белая птица без имени,
Летящая наперегонки с облаком, —
Точка скрещения взглядов
Мечтателей и влюбленных,
Даже не подозревающих
О существовании друг друга.

 

СЕТЬ

Человек как сеть.
Вначале она пуста.
Потом в нее попадают люди,
Бабочки, цветы, события, облака.
Потом она становится слишком полной,
Разрывается —
И нет человека.

 

СЛОВО ПРОФЕССОРА ЛИТЕРАТУРЫ
О КНИЖНЫХ ГЕРОЯХ

Пора смело взглянуть жизни в глаза.
Довольно жить в мире книжных героев.
Книги — это не жизнь.
Это — выдумка.

Герои литературы — лишь фантомы.
А мы ставим их живым в пример.
Через них оцениваем свои поступки
И поступки других людей.
Судим, оправдываем, клеймим, превозносим.

Сами того не замечая,
Мы попадаем из живой жизни
В зыбкую умозрительность.
Мы добровольно обманываем себя.
Мы не знаем ни света, ни черни,
Ни мужчин, ни женщин.
Вокруг нас — пустыня.
Мир книжных героев —
Всего лишь мираж.

Не было Анны Карениной.
Не было братьев Карамазовых.
Обломов такая же выдумка,
Как и молящийся нос майора.
Не было ни Татьяны Лариной,
Ни Наташи Ростовой,
Ни тургеневских женщин,
Ни мужчин,
Ни лишних людей,
Ни униженных и оскорбленных.

Ничего не было.

Все началось, вероятно,
С какого-нибудь необузданного фантазера,
Который подал дурной пример
Другому необузданному фантазеру
Как использовать не по назначению
Слово, которое было вначале.

 

ЛАЗЕЙКА

Нам непонятен язык деревьев,
Подающих друг другу тайные знаки
В знойном воробьином воздухе,
Непонятны
Легкие зеленые слова,
Слетающие с губ кузнечика,
Когда он обращается к своей возлюбленной,
Сложноподчиненные предложения
Полета стрекозы,
Преодолевающей словом
Пространство и время,
Округлые глаголы ветра,
Диктующие погоду городам и странам,
Азбука одуванчика,
Посылающего свои сообщения
Воздушной почтой,
Диалоги воды и света,
Грязи и колеса,
Глаза и горизонта.

Но мы не расстраиваемся.
У нас есть лазейка:
Если язык непонятен,
Значит, его не существует.

 

Стихи Михаила Крепса были опубликованы в журнале "Футурум АРТ" № 1 (2001).




Михаил КРЕПС

Писатель, 1956

Ловить бы бабочек, как звонкие слова,
На легких девочек смотря тяжелым взглядом,
Перед читателем заморским — трын-трава,
Не соглядатаем, так хоть бы нимфоглядом.

В отчизне чопорной теперь не до Лолит
И не до бабочек, — а было ли иначе?
Все стройки, да борьба, да чемоданный быт,
России не до нас и не до фраз тем паче.

Искусство — это ром. А может, это бром?
А может, дом? Прохожих удивляя,
Вот грузный он бежит с двустворчатым пером,
С сачком на палочке камену догоняя.



Камин в январе

Марине

Когда-нибудь, когда-нибудь
Остановлюсь я на бегу,
Отправят глаз в обратный путь
Сорочьи стрелы на снегу,
Морозный день над головой
Натянет белое сукно
И вновь оденет в кружевной
Платок окно.

И станет дом на самовар
Похож, когда пускает пар
Дверь черной конскою губой
При встрече с ветром и тобой,
И будет зеркалом луна
На миг отражена.

И вызовет в печном окне
Поленьев праздничный салют
Твой голос, тени на стене
Два абриса в один сольют,
И, вопреки календарю,
Январь не будет знать конца,
И будет жечь глагол "люблю"
Сердца.

Мы будем думать, что иных
Зим в мире не было и нет,
И гирьки ходиков стенных
Скользнут неслышно на паркет,
И впишет в форточный квадрат
Кошачье блюдечко луны

Январь, и свет запляшет над
Лицом жены.
Мы будем слышать по утрам,
Как воздух режет самолет,
Как оставляет в небе шрам
Его игрушечный полет,
Естественный будильник наш,
Летящий в дальнюю страну,
Где стынет в пальцах карандаш,
Где я живу.

Здесь свет — не ты, и снег — не ты,
Но город в этом не виню,
Блестят наждачные листы
Опустошенных авеню,
Бросает красный блик камин
На скатерть — мол, еще горю,
И на нерусский стук — "come in"
Я говорю.

Соседка входит. Что-то пьет
Со мной. Играет в пустяки.
А между рам сквозняк поет
Надежным стеклам вопреки,
Содружества пример простой
Камина с памятью пустой
Понятней январю.
Рисуют стрелки час шестой,
Стучится утро на постой,
Но ночи я теперь "постой"
Не говорю.



Бабочка и самолет

Ветер бродит по газонам в голубых носках,
Лают собаки в утренней голове,
В парке охра бабочки ярче мазка
Живописца, охотящегося за ней.

Ты поднимешь глаза, чтобы крикнуть ей вслед: "замри!",
Но увидишь, как чертит серебряный карандаш
На витрине Творца огромную цифру три.
Что бы значить могла самолетная эта блажь?

Разве можно сравнить эту стройность негнущегося крыла
С легкомысленной плотью, которой во всем — предел?
Без Икаровой страсти и риску: "была не была!" —
И Дедал, может быть, оказался бы не у дел.

Алюминий намного труднее пустить в полет,
Чем по слову заставить порхать акварели дня.
Забирай свою легкую охру, Вездесущий Пилот!
Самолет, сделай знак бесконечности для меня!



Наступление фотосинтеза

На ветке дуба висит розовое махровое полотенце
                                                  расстраивается:
"Почему во мне не происходит процесс фотосинтеза?"
Окружающие листья его утешают:
— Не у всех это начинается одновременно.
Рано или поздно
                    фотосинтез наступит и у тебя. Чем ты хуже других?
— Действительно, чем я хуже других? —
думает махровое полотенце и успокаивается.
— Нельзя же так не верить в себя!
Махровое полотенце утирает слезы,
улыбается и терпеливо ждет наступления фотосинтеза.



Космос, Петербург, плечо

Век космических странствий подходит к концу,
С мирозданья срывается тайны личина,
Самовар и лучина
Нам теперь не к лицу.

Нас уже не страшат предсказанья кудес-
Ников, и не преследует стая шакалья.
Мы в стране Зазеркалья,
Но не видно чудес.

Хоть свободна земля от буранов и пург,
Хоть с сознанья и с тела сорвало вериги,
Каравеллы и бриги
Не плывут в Петербург.

Ветер гонит по улицам тленья сырье,
Жизнь в горячке восторга рвет страсти на части,
Но, увы, не мордасти,
А на полном серьё-.

Вряд ли что-либо ждет нас и за поворотом.
Заведет через месяц метель канитель,
Но тесовым воротам
Не сорваться с петель.

Неужели и я в этом дне живодерском
Не венец мирозданья, а голый король?
Черпать мудрость наперстком —
Незавидная роль.

Как тут ни суетись, ни молись горячо,
Не допросишься, старче, у рыбки корыта.
Лишь надежда бела и открыта,
Как любимой плечо.



Шерри-бренди

Марине

На двадцатом перегоне
Давних мыслей налету
Резать воздух ленинградский
Твердым клодтовским конем.
Отражает зайчик солнца
Золоченая игла.
И орел двуглавый клекот
В двух гортанях затаил.

Пучеглазый император
Двести с гаком лет назад
В бойких пальцах мучил циркуль
С непростым, мин херц, клеймом,
Чтобы я стоял на стыке
Двух асфальтовых зеркал
И пускал по ветру белый
Дым заморских папирос.

Снег, как манна для евреев,
Медлит падать на асфальт,
Вкруг да около кружится —
Предлагает ртом ловить,
И звучит в искре трамвайной
То ли ангел, то ли альт,
Но откуда взяться альту
Между двух календарей?

Сколько тысяч выражений
Насчитала морда льва
На сыром лепном бордюре
Улыбаясь, третий век,
Прежде, чем возникло слово,
Появилась голова,
Чью скрывает форму шляпой
Петербургский человек.

Несомненно право ветра
С фетром спорить налету,
Кто стоял под ветром фертом?
Кто затеял маяту?
Броневик заморским Бертам
Доказал ли правоту?

Одиночество страшнее
Неоплаченных обид,
В гаражи спешат машины,
Норовят трамваи в парк,
А на площади вокзальной
Всем известный индивид
Ловит вытянутой дланью
Проходящее такси.

Одиночество страшнее
Заколоченных дверей,
В заколоченные двери
Можно голубя пустить,
Голубь крыльями раздвинет
Голубую пустоту,
Но звонок знакомых пальцев
Не сумеет распознать.

Звук причине не помеха,
Звук причине — поцелуй
В том краю, где вместо эха
То колонна, то окно.
Сколько лет, как удалились
Мы под сень заморских струй,
Но затверженную пряжу
Все прядет веретено.

Кто-то грохнул оземь банку —
Вытекает майонез,
Чудеса телекинеза
Наблюдает птичий глаз.
Воробью добра не жалко,
Воробьиный мир велик,
В граде, где героев книжных
Принимают за живых.

Вот идет с коньками Китти
С топором спешит студент,
Бледноватая подруга
Тащит Ольгу в гастроном,
Получила здесь квартиру,
Будет век ему верна,
Штольц показывает другу
Заграничный кинофильм.

Пусть история проходит,
Словно девочка в метро,
Пусть Венера с Марсом спорит
То ли эту, то ли ту,
Их как варежек цветастых
На катке в ЦПКО,
А слезам Москва не верит —
Слезы — это Н2О.

Дремлют Чехов и Шульженко
В материнской голове —
Романтические бредни
Девяностых и стальных,
Как сказал другой географ
Площадей и мостовых,
Жизнь — лишь бренди, шерри-бренди,
Значит, знал он в жизни толк.

Снег справляет новоселье
На погасшем цинке крыш,
Кот крадется, мягкой лапой
Оставляя круглый след,
Над его спиной сияют
Разноцветные шары,
Удаленные пространством
До игольного ушка.

Петербург в созвездье Девы
И Москва в руке Творца
С Мавзолеем и ночными
Девочками у метро
Уплывают в космос. Дети
Второпях зовут отца.
На рассвете в мнимой сети
Глобус вертится хитро.



Геометрия любви

Марине

Лес танцует до упаду, — а где он, упад?
Ветер в теплой тополиной прическе шуршит,
Твое имя произносит совсем невпопад,
Красным пламенем о чьей-то судьбе ворожит;

Треугольники врезает в горизонт гора,
В небе чертит Бог невидимым циркулем круг.
Геометрия пространства точней пера —
Ничего здесь не бывает спроста и вдруг.

Даже зеркало морское верней штриха
Знаменитого художника — кривит во всем,
Но последовательно, значит, и нет греха
Там, где царствует масштаб, глазомер, объем.

И природа вокруг — не простой хаос:
В ней гармония и форма нашли предел
В симметрии лепестков, в перехлестах лоз,
В сером кружеве стрекоз, в тесноте их тел,

Их, и наших, и любых. Только разум-гость
Иногда толкует чувства и вкось и вкривь,
Геометрия надежды — обум, авось,
Геометрия обиды — предел, надрыв.

Геометрия открытий подстать слезам,
Что являются испытанным чувствам вслед,
Крикнуть "эврика" сложней, чем сказать "сезам" —
Вдохновенье не следит за теченьем лет.

Все ж мы лучше, чем природа, — она без глаз
И без слез. И даже если и без войны
И без страха смерти — без слов, без фраз
И без дара жалости и вины.

Опрокинет ночь на землю чернил ушат,
И сольется ландшафт с ветровым стеклом.
Это звезды в глазах или серьги в ушах?
Это ветер или ангел шелестит крылом?

Что деревьям твое имя, луне — лицо,
Ветру — живость глаз, траве — твоей тени след? —
Как для времени внутри деревца кольцо,
В лучшем случае лишь мера отсчета лет.

Мне же именем твоим называть слова
Еле слышные, что ветер, оставив лес,
Словно пену с волн, с моих губ срыва-,
Геометрия стыда — ватерпас, отвес.

Мне же именем твоим называть висок,
Мышек розовые ракушки, млечность рук,
Полуостров лона, волны грудей, сосок,
Геометрия любви — треугольник, круг.

Твоим именем морским утолять уста,
Отнимать у ветра, славить на все лады.
Геометрия желанья — полет листа,
Только ветру и забот — заметать следы.

Стихи были опубликованы в журнале "Дружба народов", № 1, 1992.