А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   
Сергей НОХРИН — поэт. Родился в 1958 году в Тюмени. Среднюю школу окончил без золотой медали. Но дружный рабочий коллектив спас парня от "кривой дорожки". Там, у слесарного верстака, Нохрин получает первые уроки крепких рукопожатий и крепких выражений. Так
появляются первые стихи. Сергей поступает на факультет журналистики Уральского госуниверситета в Екатеринбурге, где знакомится с Александром Башлачевым. "Башлак учился курсом старше, но частенько свободное время мы коротали вместе". Нохрин был журналистом, безработным, кинорежиссером и снова безработным. "Великие" уральские поэты "новой волны" снисходительно улыбались, слушая стихи Сергея. В 2000 году на фестивале неигрового кино в Петербурге фильм по сценарию Нохрина "Революция на Урале" получает приз международного жюри, но по причине жадности режиссера не достается Сергею даже частично. В Екатеринбурге он записывает четыре магнито-альбома. При жизни выходит только один — "Ивановская горка". Сергей умер от разрыва аорты ("играй же на разрыв аорты") 13 июня 2001 года. Приезжавшие накануне врачи "Скорой" констатировали приступ остеохандроза.



(Из книги Юрия Беликова "Приют неизвестных поэтов (Дикороссы)", М., издательство "Грааль", 2002 год).



И НА ПУСТЫХ СКАМЕЙКАХ НЕТУ МЕСТА



* * *

В России все готово для зимы.
Скучны дороги, просеки угрюмы.
Могучие российские умы
ворочают космические думы.
Последние задумчиво гремят,
в извилинах форсируя овраги,
как будто на молочный комбинат
везет кривой шофер пустые фляги.
Несуетна провинция, как встарь,
живет спокойно, под свою сурдинку.
На все идет лениво, как пескарь,
на вялую осеннюю малинку.
Попробовав заморское вино,
закурит папироску и обронит
весомо и значительно: "Говно.
Кузьминишна гораздо крепче гонит".



В СУГРОБЕ

Молчит картонный рай.
Обветренные трубы
отбросили дымы
из мускулистых губ.
Пришиты швеллера,
завинчены шурупы.
Ночной сугроб зимы
просторен и голуб.

Ложись и умирай.
До середины марта
помимо злых синиц
никто не подлетит.
Играет хрипло край
на флейте миокарда
в оркестре звонких спиц
и арматуры плит.

Снежок хрустит в горсти
кулечком от подарка.
Невидимый трамвай
осветит дом окном.
А около шести
похмельная татарка
ткнет валенком: “Вставай!” -
и угостит вином.



* * *

Стерилен звонкий поцелуй зимы
под сводами заиндевелых арок.
Прекрасен разговор с Карамзиным
в аллеях, где гортанный выдох парок.

История — зима. Мороз сковал
века, народы, земли, государства,
читая сквозь магический кристалл
разорванные время и пространство.

И кажется порой под Рождество,
что дверь прикрыл своей рукою Нестор,
что летопись закончена его,
и на пустых скамейках нету места.



* * *

Еще пока стоит на месте
князь Юрий с долгою рукой,
но уж грядут дурные вести,
причем одна дурней другой.
Сверкают яркие витрины,
рокочет ряженый посад,
и сладко пахнет керосином
столицы крашеный фасад.
Примерив на себя в Тарусе
рождественский веселый грим,
большие жареные гуси
заходят строем в Третий Рим.
Да с осетринкой, да с икоркой,
под рюмочку, ах, боже мой,
от Сретенки к Поклонной горке
бредет Москва сама собой.
Идет безумная сестричка
без рукавичек, налегке,
и на ветру мерцает спичка
в ее протянутой руке.



ЗИМНЯЯ БАЛЛАДА

Той зимою трещали березы и ели скрипели,
продувные ветра заходили с любой стороны,
той зимою мороз рассылал озорные метели
по дворам и задворкам большой деревянной страны.

Гордо всадник скакал, награжденный петлею и плахой.
Конь гнедой нес его через розги кустов на простор.
Распахнулся кафтан, где под белой холщовой рубахой
бился в грудь образок вместе с медным нательным крестом.

Государю служил, отличаясь добром и усердьем,
А теперь режет рот о кристальную пыль января.
За любовь и добро государь его жаловал смертью.
Царь не любит, когда слишком преданно любят царя.

Бросив влево свой взор, размахнулся нагайкой, ударил
он гнедого коня — брат, прости, не до ласковых слов, -
страшный черный дозор черных ангелов, слуг государя,
черной стаей ворон отделился от черных стволов.

И пошла круговерть. Закружился весь мир в круговерти,
перепуталось все: право, лево, друзья и враги…
Жизнь увидела смерть, и тогда, отшатнувшись от смерти,
вынес конь седока на просторы замерзшей реки…

Но на полном скаку вздыбил конь, захрипел и ударил
парой тяжких копыт по литому покрову реки…
На другом берегу, как опричники, сгрудившись в стаю,
волки ждали гостей, обнажив языки и клыки.

Одинокий ездок скинул шапку и бросил уздечку,
оборвал образок, чуя холод железных оков,
вышло так, что река, обратившись последнею речкой,
приютила его, заковав между двух берегов.

Берега, берега, быть вам доброй, хорошей оправой
седоку, и тогда без приказа хозяйской руки
конь проворно пошел, не подавшись ни влево, ни вправо,
мерным шагом вперед по замерзшему руслу реки.



РОССИЯ 1914 ГОД
(песня)

"…Ты что, белены обожралась, корова?
Отстань, не замай, поломаешь кровать…
Ни свет-ни заря подымаешь больного…
Чего там? Война?… Ох, ети твою мать!

Придется вставать, раствори-ка окошко,
подай мне рассолу, да слезы утри.
Давай, собирай, мать, бельишко в дорожку
да что-нибудь на зуб еще собери…"

Россия — желты от ромашек опушки.
Когда же ступает беда на порог,
Россия — составы, платформы, теплушки,
чаек в котелке да табачный дымок.

Ленивой телегой съезжая с откоса,
она набирает разгон, наконец…
"Россия!" - грохочут на стыках колеса
и в такт попадают биенью сердец.

Не все, ох, не все возвратятся обратно.
На то и война - тут такой коленкор.
А что до того, будь ратай ты иль ратник,
землица не скажет нам слова в укор.

Июльской жарою, январскою стужей,
пока под иконой лампадка горит,
как много России нам нужно снаружи,
чтоб разом она уместилась внутри.

А если Георгий, то, значит, - Георгий!
Гармошку рванем верст на восемь окрест…
А, ежели выпадет крест на пригорке,
ну, что ж, значит, будет таковским наш крест.

В пригоршню земли уместятся награды
уставшей от дыма и боли страны…
А все ж, мужики, ох, поспеть бы нам надо
посеять да сжать от войны до войны.



РУССКАЯ КОНСТАНТА

Под напором ветров ни листок, ни травинка не дрогнет.
Умирают вожди и не могут никак умереть.
Льют дожди, и шестая часть суши, как сука, бессовестно мокнет,
Не имея желанья просохнуть хотя бы на треть.

Мокрый утренний мир проникает в нутро через кожу,
Раздирая ее, как тупой неухоженный нож.
Персональная частная дрожь одиноких прохожих
Переходит часам к десяти в коллективную дрожь.

Атмосфера в столбах не намерена сбросить давленье,
Устремленное сверху по ровному вектору вниз.
Приоткрытые рты ускоряют процесс окисленья
Содержащихся в полости рта отработанных гильз.

Мы, почти протрезвев, поднимаем свои перископы -
Оценить положенье во всю ширину и длину.
Виден дым и траншеи. Они переходят в окопы.
Переходят в окопы и режут продольно страну.

Мнут живой и горячий комок воспаленные гланды,
Бронхи кашлем сухим однозначный выводят ответ.
Вот такие, примерно, параметры русской константы
И озноб, как прогноз на ближайшую тысячу лет.



ОСЕНЬ

Желтый склон.
Сырые глыбы.
Долгий сон
огромной рыбы.
Черствый сломанный калач.
Пустота осенних дач.
Перевернутые лодки.
Перекопанные сотки
проверяет черный грач.
Хочешь, — смейся,
хочешь, — плачь
от того, что сам проворно
заглотил пустой крючок,
и крючок тот через горло
проколол тугой зрачок.



ВИДЕОРЯД

Размножаются голоса птиц.
Расширяется аллея лип.
Спрятавшись от людских лиц,
увеличивается в размерах гриб,

разворачивается на восток,
разрастается до небес,
и на шляпу его листок
уже не в силах закинуть лес.

Гриб вливается в черный глаз,
черный глаз открывает клест.
Принимаясь за верхний пласт,
птица склевывает сто звезд.

Из возникших на небе дыр
разливается красный цвет.
Заколдованный сном мир
превращается в белый свет.

Белый свет быстрым взмахом рук
надевает на шею шарф —
это, вроде, как красный круг
раздувается в желтый шар.

Желтый шар набирает ход,
вырывается на простор,
над зеленою гладью вод
шар плывет к синим шапкам гор.

Горы тянутся к облакам.
Облака в нетерпенье ждут
ветра свежего, а пока
все сильней нарастает гуд.

И развязка уже близка.
Вдох! И брызнула соком цель -
во вселенную из цветка
вылетает пушистый шмель.



ДОЖДЬ

Дождь, как рассказ, имеет свой сюжет:
начало, кульминацию, развязку.
Меняет настроение, окраску,
сбавляет ход на резком вираже,

одолевает медленно подъем,
готовится к прыжку на кочку с кочки,
потом скользит с горы к последней точке,
стараясь уместить в нее объем.

С начала мая и до октября
с годами укрепляется желанье:
взять в руки дождь, не ведая названья,
и прочитать его без словаря.



* * *

Кто в херсонские травы тебя пеленал,
кто слюдою на солнце звенел?
Застилала постели полынь-пелена,
черный куст пыльной вишенкой тлел.

Оседал на губах черноморский песок,
белой былью поднявшись со дна.
И с предутренним ветром в горячий висок
заходила его седина.

Долгих мелких лиманов лимонная мель,
прекратив камышовую речь,
все пыталась продольно разрезать свирель,
чтобы тайну оттуда извлечь.



КРЕСТ

Мы, ненавидя и любя,
на сотни верст окрест
Крест подгоняем под себя,
а не себя под Крест.

Из года в год несем свой Крест,
работаем, едим…
А Крест для всех времен и мест
далек, высок, един.



ФОТОГРАФИЯ

Когда придет горбатый нохривед
к моей вдове, седой пенсионерке,
то для него сквозь толщу долгих лет
проступит фотография со стенки.

На снимке - Нохрин за своим столом,
читающий "Неву" или "Аврору".
Пред ним - стакан, чернильница с пером,
газет ветхозаветных толстый ворох.

Потом ученый муж раскроет рот,
отпробовав и чая, и варений,
и эту фотографию возьмет
для полного собранья сочинений.

Ах, бедный нохривед, твоя ль вина,
что время скрыло многое за гранью,
что толком ты не знаешь Нохрина
и очень однобоки твои знанья.

Имел ли я чернильницу и стол?
Читал ли я когда-нибудь газету?
Да это я к Богданову пришел,
великому уральскому поэту!

В газете нес Касимов колбасу,
Журнал - Кельта (сам Кельт уже надрался),
а я читаю, не врубаясь в суть,
через строку смешной раздел "О разном".

А разного так много на Земле
в шипенье волн, в дыхании эфира,
что разместилось запросто полмира
на истинно богдановском столе.

…Ну вот и все, закончен мой пассаж,
дитя смешное вольных упражнений.
Дошквыркан чай, доедено варенье,
мой снимок отправляется в тираж.



* * *

Все реже и дальше улыбки друзей,
они скоро станут излишни.
Я скоро закроюсь. Я - старый музей,
и все посетители вышли.

Я медленно гибну в просторной стране,
легко изводя сигареты.
вопросы, что некогда были во мне,
давно получили ответы…



ПУГОВКА

Глубок карман фланелевой рубахи,
где пухленькая пуговка живет.
Она не говорит, не ест, не пьет,
отпав давно от ворота рубахи.

Стирается рубаха. И карман
стирается фланелевой рубахи.
Стираются в нем денежные знаки,
засунутые как-то мной в карман.

Но пухленькая пуговка живет.
Не голосит, не хнычет, не сдается,
не дергает меня, и мне сдается,
она меня во мне переживет.

Ее однажды извлечет на свет
случайность и меж пальчиков покрутит…
Ей, интересно, сколько будет лет?
И сколько лет меня уже не будет?



* * *

Когда-нибудь все прекратится.
И все простят, и все простится.
Большое небо отразится
в неизмеримой глубине,
где далеко, на самом дне
мел возникает и слоится,
чтобы однажды возродиться
в большой неведомой стране.

Публикацию подготовил Юрий Беликов