А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   

Валерий ПРОКОШИН родился в 1960 году в Калужской области, сейчас живет в Обнинске. Попробовал себя в разных профессиях: от дворника и санитара в психиатрической больнице до журналиста и директора ресторана. Сейчас работает главным редактором на городском телевидении.

В 1991 и 1992 годах выпустил за свой счет две тоненьких книжечки стихов. Печатался в Литературке, "Континенте", "Крещатик", "День и Ночь". Большая подборка вошла в московскую антологию "Приют неизвестных поэтов".

В интернете стихи размещены в Сетевой словесности, Византийском ангеле, в ЖЖ (живой журнал). Был победителем в сетевом конкурсе "Поэты третьего тысячелетия".




* * *

Нам с тобой никогда не уйти от советской судьбы:
То Арбат, то Лубянка, то угол кремлевской избы…
Страсть настигла нас полночью у водосточной трубы.

Я бы выкрасил черным луну, смел все звезды в ведро,
У Юпитера выкрал кораллы, у Клары — бедро...
Ни такси, ни гондолы, и Петр закрывает метро.

Где-то музыка: кажется, Юз Алешковский поет,
На шестом или пятом ивану жена не дает...
А у нас на губах то ли мед, то ли яд, то ли йод.

Я целую тебя, я ласкаю тебя, я в тебе...
А из той подворотни за нами следит КГБ.
Протруби им, миссия, на иерихонской трубе.




ВЛАЖНАЯ ДАНИЯ

Хилине Кайзер

Знаешь. А я здесь давно не живу,
Это из датского
Прошлого: Дания, дождь, дежа вю
Памяти Чацкого.

Женщины тонут в объятьях мужских,
Мокрая — каждая
Пятая. Дания в чреве тоски —
Влажная, влажная.

Вечер сползает рубашкою с плеч,
Нижнее — горсткою...
Я уже путаю русскую речь
С финно-угорскою.

Что в эту ночь передать журавлю,
Мимо летящему?
Дождь, — передай, передай, — дежа вю,
Только по-нашему.




* * *

Возвращайся в мой сад из кирпичных чужих трущоб.
Я тебе расскажу про дождь ночных многоточий,
Объясню: почему у стрекоз по утрам озноб,
И кому пчела собирала нектар цветочный.
Я тебе расшифрую стук дятла и свист скворца,
И открою секрет, как ткет паук паутину.
Я тебя заколдую кольцом своего отца,
А потом оживлю, как Бог — ожививший глину.
Я тебя научу различать жизнь и смерть впотьмах,
Я тебя ублажу вином и пшеничным хлебом…
Возвращайся в мой сад, я уже починил гамак,
Где мы будем спать нагишом под июльским небом.




* * *

В час последнего свиданья
Время, кажется, застыло
Восковою пленкой речи,
Иероглифами лет.
Только знаком препинанья
Бродит лунное светило
По страницам нашей встречи,
Проливая тайный свет.

Чуть поскрипывают доски
На веранде в скобках пыли,
Распечатанные души
Нагишом прошли сквозь нас.
И три строчки по-японски
Нас с тобою соблазнили:
Цветом крови, вкусом груши,
Формою раскосых глаз.

Остается след на воске
Фразой наших тел случайных:
Мы сплелись в бесстыдной позе
По желанию Басё.
Между выпуклым и плоским
Твой язык скользит к началу
Слова, спрятанного в прозе
И ответного за всё.

Между Пушкиным и Бродским
Евнух вешает рекламу
Вседозволенного секса
(Сколько горя на лице!).
И, пройдя сюжетом плотским,
Мы спешим на Фудзияму
Эротического текста
С многоточием в конце...




* * *

Нежный треск цикад в апреле
Смешан с запахом растений,
Лунный перстень в три карата
Стынет в луже у крыльца.
Помнишь, мы с тобой смотрели
Книгу вечных наслаждений
Гениального кастрата —
Виртуального певца?
Ты лежала на постели,
И как будто виновато
Чуть мерцал мираж весенний
Азиатского лица.

Жизнь в земных объятьях бьется
Миллионом отражений.
Легкий грим дорожной пыли,
Тайный привкус анаши.
Помнишь, мы с тобой купили
Книгу предостережений
Популярного японца
Из селенья Суиньжи:
"После дьявольских сражений
Ничего не остается,
Кроме жирных пятен солнца
На поверхности души"?

Нам наскучило скитаться:
Между станций без названий
Одинаково горчили
И полынь, и бузина.
Помнишь, нам с тобой всучили
Книгу разочарований
Неизвестного китайца
В переводе Кузьмина?
И в плену воспоминаний
Мы язык слепых учили —
И сочилась кровь из пальцев,
Погруженных в письмена.

Над застывшим стадом зданий
Кружится самоубийца,
Оставляя за собою
Одинокий рваный след.
Помнишь, мы сожгли зимою
Книгу долгих расставаний
Сумасшедшего индийца —
Дезертира на тот свет?..
Тьма становится золою,
Не осилив расстояний,
Где легко уединиться
Ото всех на склоне лет.




* * *

Снова — эх! Снова — бля!
Отголоски частушек и басен.
Я не прусь от тебя,
Но меня то и дело колбасит.

Я включил тебя в текст,
Окружив ненадежное тело
Гиперссылками в секс,
Чтоб оно без меня не болело.

Снова — бля! Снова — блю...
Отголоски чего, я не знаю.
Ты еще на краю
Тормозишь. Я уже зависаю.

Твое имя любой
Кликнет там, где мерцают под Богом
Небеса. Я с тобой —
Меж голимыми Бродским и Блоком.

Снова — эх! Снова — блин!
Вот и всё, вот и все мои ссылки.
И прокис керосин
В керосинке, и водка — в бутылке.

Нас нельзя развести,
Мы отныне во всех краях света.
Бог согрел нас в горсти
Неземного, прикинь, Интернета




* * *

Это море в марте вкусней мартини. Чайки в раме неба, и мы в картине, снятой Пьером Паоло Пазолини.
Я не Мартин Иден, но кто докажет, если солнце — в море, а рама — в саже. Мы одни с тобою в пустом пейзаже.
Полдень катит волны на берег адский, воскрешая жизнь, как считал Вернадский. Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.
А у моря голос конкретно бычий, так бывает ранней весной, обычно, если акт любви перешел в обычай.
Если б знали вы, как мы тут кончаем, обжигая горло горячим чаем — с лунной долькой марта, под крики чаек.
О, как горько плачут земные птицы над любым кусочком небесной пиццы. Мы и после смерти им будем сниться.
Мы и сами птицами раньше были, только вы об этом забыли или… Нас еще при Чехове здесь убили.
Не зови по-ихнему, что за глюки на краю отлива, в краю разлуки. На хера нам нужен их шестирукий.
На хера нам русские отморозки. К нам летает дымом из папироски шестикрылый наш Серафим Саровский.
Это море в марте, как в мармеладе, где-то рядом рай на змеином яде. Где я только не был, а вот в Гренаде…




* * *

Мы легко нарушаем границу обычной любви под воздействием опия.
И в запретном пространстве на глупый вопрос: "Was ist das?"
Я вокруг озираюсь, и вдруг понимаю, что прошлая жизнь — только копия,
Настоящий роман начинается здесь и сейчас.

Мы сжигаем одежды — и в пламени лица мерцают безбожными ликами.
Я по старому шву разрываю мистический рай:
Наша жизнь наполняется лаем, стрельбою, рыданьем, молитвою, криками,
И разбуженный Штраус выплясывает: ein, zwei, drei…

Я — полночный портье. И целуясь с тобой, прижигаю соски сигаретою,
А потом твою плоть обжигает невидимый кнут.
Ты смеешься в ответ — и схожу я с ума, наслаждаясь картиною этою,
Прижимаюсь к тебе и кричу: "Alles!.. Alles, kaputt!".

И когда завершаются все превращения: ну, например, головастика —
В лягушонка, а встреча с Христовой невестою — в стих,
У тебя на плече сквозь наколку креста проступает фашистская свастика,
И ты шепчешь мне на ухо ласково: "Ish liebe dish".




ТАНКЕТКИ

* * *

За счастье
убил бы

 

* * *

Пуля
не воробей

 

* * *

Жестом
жизнь или смерть

 

* * *

Вовочка
Сорокин

 

* * *

Толстой
Третьим будешь

 

* * *

гром морг
саван на вас

 

* * *

Ума
палата шесть

 

* * *

юбовь
заумь сердца

 

* * *

Снегирь
слоган зимы

 

* * *

Дети
с цветами зла

 

* * *

Закат
заначка дня

 

* * *

Икона
три в одном

 

* * *

Глаза
для отвода




ВОЛКОДАВ

Просыпайся, лохматый звереныш — собачья порода,
Сучье семя, как нынче сказал бы горбун Квазимодо.
Просыпайся, герой Мандельштама — щенок волкодава:
Пахнет нашатырем азиатская улочка справа,
А налево, насколько хватает безумного взгляда, —
Нереальная даже во сне территория местного ада.
Здесь недавно прошли, огрызаясь, тамбовские волки,
Оставляя следы меж февральских сугробов из хлорки.
Возвращаться из рая — плохая примета, когда ты
Наизусть помнишь все имена, адреса или даты.
На границе веков, государств, алфавитов, религий
Нас встречает, чтоб перевести через ад, полупьяный Вергилий.
Просыпайся: в Москве отсырел гексоген, словно порох,
Начинается гребанный век — мне немного за сорок.
Просыпайся, мой маленький зверь, а то все проворонишь:
И Манежную площадь в дыму, и в тумане — Воронеж.
Просыпайся, грызи эту жизнь молодыми зубами,
Я поставил осиновый крест на любимом тобой Мандельштаме.



* * *

Лене Элтанг

Осторо... осторожнее,
Не пролей впопыхах
Из пустого в порожнее:
Эти — ох, эти — ах!
Всеми русскими гласными
Обжигая гортань,
Жизнь уходит оргазмами
Прямо в Тмутаракань.
Никакого события
С точки зрения Ра:
Ну, любовь, ну, соитие —
Ломовая игра.
Привкус щавеля конского
На бесстыжих губах.
В переводе с эстонского
Только — ох, только — ах!
Так предсмертными стонами,
Что уже не сберечь,
По осенней Эстонии
Разливается речь.



* * *

елки московские
послевоенные
волки тамбовские
обыкновенные
то ли турусами
то ли колесами
вместе с тарусами
за папиросами
герцеговинами
нет не мессиями
просто маринами
с анастасиями
серые здания
вырваны клочьями
воспоминания
всхлипами волчьими
вместо сусанина
новые лабухи
церковь сусальная
возле елабуги
птичьими криками
облако низкое
кладбище дикое
общероссийское
сгинули в босхе и
в заросли сорные
волки тамбовские
волки позорные



* * *

Ты вспоминаешь райский сад, а я туда забыл дорогу.
Какая разница: в какой империи молиться Богу,
Какой показывать рукой на Иерусалим, какая
Мне разница. Я здесь живу, из тени в свет перелетая.

Ты вспоминаешь яблок вкус с такой тоской, что скулы сводит.
Какая разница: рабом каких страстей быть на свободе —
В чужом обманчивом краю, какая разница слепая,
Кто соблазняет нас с тобой, из света в тень перелетая.

Ты шепчешь: я тебя люблю. Но смотришь с завистью налево.
Какая разница, с какой спать женщиной: все бабы — Евы.
Какая разница, с какой восточной хитростью Китая,
Допустим, ты изменишь мне, из тени в тень перелетая.

Ты все еще живешь в раю, а я разочарован тайной.
Какая разница, с какой церковной маковки сусальной
Мне шестикрылый Серафим помашет крыльями, взлетая...
Где русский журавлиный клин, где ангелов святая стая —
Какая разница, какая...



* * *

говорю тебе пока мы налегке
говорю тебе на птичьем языке
до-ре-ми-фа-соль-ля-си и снова до
ну зачем нам разоренное гнездо
пусть лежат как письмена в стране глухих
эти сломанные прутики ольхи
наша родина теперь в другом краю
на чужбине штат айдахо говорю
а в россии пусть страдают от любви
от любви неразделенной воробьи
говорю тебе не спорь и не суди
море лаптевых осталось позади
льется речь моя отравленной водой
до-ре-ми-фа-соль-ля-си и снова до
мы летим уже над стиксом говорю
я люблю тебя... и я тебя люблю




Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" (№ 8, 2005 г.).



ИЗ ЦИКЛА "ТАЙНА РУССКОГО ХАЙКУ"


* * *

Встретились в мае,
переспали в июне.
В августе — свадьба.



* * *

Мы повесили
пододеяльник: ловись,
маленький ветер.



* * *

Хочешь — спереди,
хочешь — можно и сзади.
Вот это любовь!



* * *

Скользят облака,
припудривая небо
над нашим домом.



* * *

Имя у сына
с незнакомым привкусом
восточных сказок.



* * *

Подсматриваю,
как ты красишь ресницы
вокруг пустых глаз.



* * *

Семейная жизнь
кажется одним цветом —
и днем, и ночью.



* * *

Просыпаюсь: ты
лежишь обнаженная.
Хочется курить.



* * *

Стук ветки в окно:
луна двоится в твоих
кошачьих зрачках.



* * *

Смотрю на сына —
он так похож на тебя.
Боюсь ударить.



* * *

Слово "триада"
мы рвем с тобой пополам.
Плачет ребенок.



* * *

Упало солнце
обручальным колечком
на левый берег.



* * *

Больше некому
хвалиться загаром с ню-
дисткого пляжа.



* * *

У соседки вдруг
стали заканчиваться
спички, мыло, соль…



* * *

Днем — одиноко,
а по ночам — холодно.
Сентябрь-холостяк.



* * *

На толстом стебле
лиловый бутон страсти
с полночной каплей.



* * *

Осенний ветер
резко толкает в спину,
как отчим — в школу.



* * *

Ночь на перроне:
мы курим с проводницей
"LD" и "Приму".



* * *

В окне поезда —
долька луны. Покрепче
завари мне чай.



* * *

Чужое тело
безвозвратно сгорает
в огне желаний.



* * *

Я буду счастлив
с этой странной женщиной
лишь несколько дней.



И БЫЛО ЛЕТО


* * *

На девятый день
Бог создал кузнечика —
так, для забавы.



* * *

Дождь на цыпочках
перебегает наш пруд.
Лягушки ворчат.



* * *

Целый день ветер
намыливает бока
низким облакам.



* * *

Вечер. И солнце
надкусанным яблоком
лежит на земле.



* * *

Шоколад ночи
растекается сразу во всех
направлениях.



* * *

Наверное, полночь
вместе с Волгой впадает
в Черное море.



* * *

Холодный ветер
вдруг ударил бабочку
о стену дома.



* * *

Сквозь решето дня
Бог просеял шелуху
перелетных птиц.



* * *

Поздняя осень:
ночь тянет одеяло
листьев на себя.



* * *

И было лето.
А потом будет Лета…
Ничто не вечно.



* * *

Снег в руках негра
еще белей и слаще,
а кофе — горше.



* * *

Серебро и смех
февраль рассыпал у ног.
Где ты, русский Басё?



СМЕРТЬ ПО-РУССКИ



* * *

Всю ночь воет пес.
В доме напротив умер
сосед-пьяница.



* * *

Коля-бобыль… Не
могу вспомнить отчество
и фамилию.



* * *

Обмыли без слез,
переодели без слов.
Чужие люди.



* * *

Ветер растрепал
прическу покойнику
так же, как в детстве.



* * *

У церкви шофер,
притормозив, привычно
перекрестился.



* * *

Впереди с распах-
нутыми объятьями
столпились кресты.



* * *

Две процессии
встретились у кладбища.
Одиночество.



* * *

"Отче Наш иже…"
вновь соскальзывает с губ
пьяной старухи.



* * *

Память. Собака.
Безвременье. Точка. Ру.
Твой новый e-mail.



* * *

Ну, как тебе там
без водки и бабьих слез?
Заморосило.



* * *

А на осину
кто-то повесил пальто.
Будто Иуда.



* * *

Вдруг раскричались
кладбищенские птицы.
Кругом воронье.



* * *

Молодежь спешит
с кладбища, старики медлят.
Смерть — это магнит.



* * *

Проснуться ночью
от сладковатой боли
под левым соском.



* * *

Таблетка луны
за щекою облака
от земной тоски.



* * *

Как хочется жить…
О, как хочется —
жуть!




Стихотворение было опубликовано в журнале "Дети Ра" № 5 — 6 (31 — 32), 2007 г.



ВЫПУСКНОЙ — 77

мне приснилась моя первая учительница
лидия сергеевна дъячкова
она лежала на деревянном крыльце одноэтажной школы
молодая голая рыжеволосая
среди махровых астр и кровавых георгинов
широко раскинув загорелые ноги
прижимая к груди классный журнал
и улыбалась нам и улыбалась нам и улыбалась
мои будущие одноклассники
по очереди подходили к ней
и сложив перед лицом руки лодочкой
наподобие китайцев или японцев
кланялись и оттолкнувшись от земли
доверчиво ныряли в гладко выбритое чрево
своей первой учительницы л.с.д.
Валька Сердцев — самый высокий мальчик
с девчоночьими очами цвета моря
носивший под формой нательный крестик
по выходным ходивший с бабкой в церковь
за четыре километра от дома
разбился на следующий день после выпускного
на подаренном мотоцикле с коляской
Петя Мальков — толстяк с портфелем
набитым бутербродами с красной рыбой
стал нефтяным магнатом где-то в сибири
за тысячи километров от дома
а его достаточно обеспеченные родители
каждый вечер проверяют мусорные баки
на предмет пустых бутылок из-под пива
и железных баночек "Coca-cola" или "Otvertka"
как до гибели сына так и после нее
Вовка Капышев — то ли татарин то ли удмурт
с прохиндейской улыбкой буратино
повесился в 23 года
из-за безответной любви
к мастеру смены анатолию степановичу агешину
днем перед самоубийством
он выскочил голым на улицу
и пробежал по ней из конца в конец
кто говорил что на спор
кто-то что у него поехала крыша
а спустя лет 7 или 8 после этого
мы пили пиво в летнем кафе
а может надо было… попробовать
сказал а.с.а. ухмыляясь в кружку
и оглянувшись добавил сука
может быть мне и понравилось
Игорь Бурыгин — спился и умер в 33
из всей школьной жизни
о нем остался в памяти лишь один эпизод
распластанное на школьном дворе тело
с алым галстуком на бычьей шее
мы долго потом смеялись прямо до истерики
узнав что он вовсе не умер а просто потерял сознание
Оля Соколова — девочка с огненной косой
забрызганная конопушками по самые плечи
моя первая любовь в 1-ом классе
мы сидели на последней парте держась за руки
и боялись смотреть друг на друга
а через несколько дней
когда она вошла в класс с новой прической
я ее разлюбил
умерла в тринадцать лет от белокровия
Серега Девятов — по прозвищу "червонец"
геройски погиб в Афганистане
ночью перед похоронами
родители попытались вскрыть метал. ящик
а вдруг там не наш сереженька
но сопровождавшие тело солдаты
не дали им этого сделать
Толик Лиморенко — рыжий-рыжий-конопатый
как в известном детском мультике
попал пьяным под электричку
молодая вдова вместе с любовником
и семилетним сынишкой
обходила квартиры 5-этажного дома
собирая деньги на похороны
моя мама дала им 10 рублей
Ленка Сиваева — та еще стерва
на спор отбивала парней у подруг и знакомых
родила в 45 лет
третьего ребенка от третьего мужа
а ее старшая дочь убила родную бабку
знаменитую в ссср ткачиху
героя социалистического труда ангелину сиваеву
из-за денег отложенных на похороны
Ольга Шкаликова — через год после школы
поступила в университет имени патриса лумумбы
вышла замуж за однокурсника-эфиопа
уехала и сгинула где-то в чужой эфиопии
Колька Тожин — спился и умер в 37
Геша Спирин — чемпион области по лыжам на короткие дистанции
спился и
то ли выпал то ли выбросился из окна
Галочка Давыдова — учившая меня
танцевать шейк курить пить вино целоваться
погибла в совхозе-миллионере
под копытами сорвавшегося с цепи совхозного быка
вместе с ней скончались дочь и сын
она была на 8-ом месяце беременности
Шурик Вишневский — после армии постоянно пропадал в тюрьмах
последний раз ему дали пожизненно
за тройное убийство матери отца и соседки
Иришка Пахомовская — школьная красавица
по ней сходили с ума многие старшеклассники
говорили что она трахается с третьего класса
нарожала кучу детей 6 или 7
а может быть даже 8
стала бабкой в 34 года
вечерами она часто сидит на лавочке у подъезда
вместе с настоящими старухами
и точит лясы вставными челюстями
Мишка Колотилихин — второгодник прогульщик двоечник
кажется в четвертом или пятом классе
после урока математики
мы с ним мерялись членами в школьной уборной
пьяным сгорел в своем доме
через 9 лет после выпускного вечера
Денис Завьялов — спился и умер в 40 лет
Сема Семашко — журналист районной газеты "за коммунизм"
пьяным утонул в протве
на глазах матери отца брата двоих сестер жены сына дочери двух племянников друга и его подруги
Оксана Мартынова — хохотушка и сплетница
в 28 лет была зарезана пьяным любовником
прямо на крыльце больницы
в которой она сделала очередной аборт
Васька Бородин — вечный провокатор
в 75-ом явился на первомайскую демонстрацию
с надутым презервативом
многие из наших не поняли в чем дело
когда физрук-якут цибик циренович
подскочил к нему с вечно багровой рожей
и ткнул иголкой от спортивного значка в "шарик"
тоже спился и тоже умер в 41 или в 42
Виталик Жуков — гитарист гармонист балалаечник
игравший на каждой второй свадьбе
в нашем фабричном поселке
пьяные отморозки ради забавы
сбросили его с моста на берег реки
уже 11 лет лежит парализованный
Виталик Кубышкин — мальчик-паинька
так проникновенно декламировавший на 9 мая р.р.
"сапоги ему выдали маленькие
И шинель ему выдали маленькую…"
зарубил любовника своей жены
а тело пытался сжечь за гаражами
на зоне его опустили и он вскрыл себе вены
Танька Пашкова — моя первая женщина
работает по ночам
уборщицей в московском метро
она быстро огрубела стала мужичкой
курит "беломор" и хлещет самогонку стаканами
но меня до сих пор возбуждает
пьяное воспоминание школьных лет
когда я раздел ее на чердаке нашего барака
целовал ласкал тискал кусал целовал
а она все сжимала свои худые ноги
и повторяла как заведенная
нетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнет
и когда я все же ворвался в ее тесную плоть
она вдруг спросила а ты женишься
дададададададададададададададададададададададададададададададададададададада
шептал стонал мычал выкрикивал я
на грани оргазма
да пошла ты в задницу
выпалил я когда все закончилось
и сбросил с плеч ее цепкие руки
Томочка Чуракова — староста класса
заводила комсорг "поэтесса"
после школы работала на ткацкой фабрике
простой ткачихой
получила инвалидность
и сын сдал ее в калужский дом инвалидов
Вовка Осадчий — один в один похожий на юрия антонова
за которым табунами бегали девочки из параллельных классов
спился и умер пару лет назад
Зина Шведова — спилась и умерла в 38
Тимоха Ганин — спился и умер
Олечка Зайченко — спилась и умерла
Саша Никитин — спился и умер
Максим Коробейников — в 39
неожиданно стал священником
когда год назад мы с ним встретились
я назвал его по привычке максом
отец максим строго поправил он
и привычно перекрестился

P.S.
в прошлом году на встречу выпускников
из нашего класса не пришел ни один человек
потерянное поколение
из которого почти никто не выжил
кроме меня
но я не хочу просыпаться

2005 г.




Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" № 7 — 8 (33 — 34), 2007 г.



СИМ-СИМ, СЕЗАМ


Ворованный воздух

вот те Бог, он сказал и кивнул то ли вверх, то ли просто вбок
вот порог, он добавил, ступай. И я шагнул за порог
я дышал ворованным воздухом — и надышаться не мог

я не мог говорить — я боялся, что мимо спешащий Бог
попрекнет ворованным воздухом, взятым как будто в долг
что ему все эти тексты, фразы, слова, или даже слог

я боялся Бога — Он был справедлив, но капризен и строг
я молчал все утро, весь день и весь вечер, я падал с ног
и ворованный воздух, сгущаясь, чернел, превращался в смог

ночь упала плашмя у ног, как непрожитой жизни итог
итого: ворованный воздух гудит в проводах вдоль дорог
все напрасно, Господи, слышишь?.. Слышит, слышит — на то и Бог

не воруй, говорит, даже воздух, добавил. А сам-то, сам
то и дело шепчет, я слышал, вздыхая: сим-сим, сезам
видно, трудно ему не дышать, привыкая к чужим слезам



* * *

Андрею Коровину

Если к Черному морю однажды приехать — больным, одиноким, расстроенным,
если моря не видеть, а лишь представлять, словно Морис Дрюон.
Пить весь день, пить весь вечер, всю ночь коктебельский коньяк с непутевым Коровиным,
вспоминая все время другую Итаку — советских времен.

Мы там были и пили — по три шестьдесят две, в обычную русскую складчину,
но с французским душком были речи, и мысли, и помыслы все: революция, родина… только потом вечно скатывались в азиатчину:
всё про женщин, про баб, про блядей, и какой, мол, дурак Одиссей.

Мы там были на этой Итаке, скажи, мы клялись, что не будем
такими же,
если что — не вернемся ни к падшей жене, ни к пропащей стране… Если к морю приехать больным, постаревшим, короче,
с затасканным имиджем —
в темноте это Черное море по-черному черным вдвойне.

К опустевшему берегу, дикому пляжу спускается пьяная улица:
кто там голый по пояс стоит? Отвернусь от его наготы.
И на счет раз-два-три повернусь и увижу, что море совсем не волнуется,
что его не волнуют ни Понтий, ни Понт, ни чужие понты.



* * *

нагрешил, говорит, не глядя, мол, все заповеди нарушил
даже те, говорит, которые и писать было западло
свет, горевший внутри стекла, обжигает теперь снаружи
тьма мешается под ногами, молча дергает за подол
нагрешил, повторяет, сука, мол, поймал, говорит, с поличным
и показывает, мол, fuck you и прикуривает от свечи
и стою голышом, как в детстве, пожимаю плечом по-птичьи
прижимаю нательный крестик — он же сам меня приручил

нагрешил, говорит, с лихвою, поколений, примерно, на пять
не отмыться, не отстираться, не отмазаться одному
свет, скользящий поверх стекла, выжигает напалмом память
серафимы стоят в прихожей, безразличные ко всему

нагрешил, говорит, и баста, собирай, мол, свои манатки
и ступай типа по этапу, отправляйся, куда скажу
и идут эти трое следом, наступая почти на пятки
свет, горевший внутри меня, льется сваркою по этажу




Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" № 2 (40), 2008 г.



ДУША ЛЕТИТ НА СВЕТ



* * *

Сад осенний, сад вишневый, сад больничный —
То ли Чехов, то ли Бунин&Толстой.
Разговаривать о Боге, как о личном,
С пожилою, некрасивой медсестрой.

Вдруг сравнить себя с собакою на сене —
Между ангелом и бесом… А вокруг
Сад вишневый, сад больничный, сад осенний
По библейски замыкает ближний круг.

Вот и бродишь в нем почти умалишенный
С продолжением истории простой:
Сад больничный, сад осенний, сад вишневый —
Гефсиманский, год две тысячи шестой.



* * *

Боль и страх перемешались,
Явь и сон переплелись.
Января шальная шалость,
Медсестер бессонных жалость
Вдруг в меня перелились.

Бред бродячий, дух сиротства,
Дух скитания во тьме.
Призрак страшного уродства
То сплетается, то рвется
В разыгравшемся уме.

Жить бы, жить, не зная муки,
Жить! А там, глядишь, весна.
Но в огне лицо и руки,
И душа в разгар разлуки
Все выпрашивает сна.

Бред собачий, звуки, лица…
Все смешалось в липкой тьме.
В переполненной больнице
Всем одно и тоже снится,
То же самое, что мне.



Рецепт

Ларисе Курсовой

Итак: преднизолон, ранитидин и но-шпа,
И капельницы плач, и редкий снег в окне,
А по утрам тошнит, а вечером так тошно,
Как будто жизнь сгорает на медленном огне.

Итак: рентген груди, потом — бронхоскопия.
Под подозреньем все: и сердце, и душа.
По венам яд течет, страшней, чем ностальгия,
И пахнет спиртом кровь под лезвием ножа.

Итак: девятисил, ромашка и фиалка —
Все выпито до дна из Чаши "Общепит".
Душа летит на свет. И ничего не жалко —
Душа на свет летит…



Август

Лето катит последние вроде недели,
Вот и Яблочный Спас отслужили, отпели.

Август бродит в садах, а дожди — стороною,
Яблок в этом году, будто перед войною.

Но я чувствую вечную жизнь пуповиной,
Мне б дожить до шестидесяти с половиной.

Яблок вкус соблазняет до райского хруста,
Слово может быть вещим, — считал Заратустра.
В этом мире, где все хоть чуть-чуть виноваты,
Слово может менять даже судьбы и даты.

Пусть все так же сгорают закаты рябиной,
Мне б дожить до шестидесяти с половиной.

И я в первую очередь и даже в третью
Все пытаюсь себя оправдать перед смертью.

И хочу передать на хвосте у сороки:
Что для вечности наши ничтожные сроки.

Ночь сочится сквозь узкие щели в заборе,
Тишина и покой на российском Фаворе.

Скоро осень, и кажется: что еще надо?
Август смотрит, как из Гефсиманского сада.