А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   
Татьяна ЩЕРБИНА (Москва) — поэтесса, прозаик, журналистка, переводчица. Родилась в 1954 году в Москве. Училась на филологическом факультете МГУ (французский и итальянский языки) и в аспирантуре ВНИИ искусствознания. C 1991 года жила в Мюнхене, затем в Париже. Работала на Радио "Свобода". В феврале 1995 года вернулась в Москву.



Текст был опубликован в Митином журнале (№ 51, 1994г.).



В современной Франции поэзия — занятие, которое и не кормит, и не имеет престижа, тиражи минимальны, поэтов чертова уйма, широкая публика не знает ни одного, в узких кругах — в каждом свои герои, которые грызутся и метят территорию задворков как драные кошки.

Когда я говорю об этом Андре Вельтеру, поэту и автору единственной во Франции ежедневной радиопередачи, посвященной поэзии (с телевиденья поэзия исчезла вовсе), он возмущается. Поэты страшно амбициозны: или они говорят, что публика — дура, настаивая на своей элитарности, или доказывают свою популярность письмом сентиментального читателя из народа. Андре Вельтер, сидя в своей студии Франс-Кюльтюр, уверяет меня, что он гораздо известнее Бодлера при его жизни. "Простая арифметика! Если сравнить общий тираж моих книг с бодлеровским прижизненным плюс радиоаудитория, так у него сотни, а у меня сотни тысяч", — говорит Андре. И он прав. Могила Бодлера на кладбище Монпарнас поражает воображение. На стеле написано: Г-н Опик: генерал, депутат, советник и прочая, и ниже — Шарль Бодлер, его приемный сын. Даже что поэт не написано: подумаешь, поэт! Самым известным поэтом в то время был Беранже. "Ладно, — говорю я Андре, — это ясно, но согласен ли ты, что если никто не может припомнить ни одной строчки поэта, даже его бабушка, а скорее внучка, потому что средний возраст сложившегося поэта в современном мире — 60 лет, то это тревожный признак. Ведь даже ты, имеющий дело с современными поэтами ежедневно, ничего мне не процитируешь". "Пожалуйста, — взрывается Вельтер, строчку Верлена "Les sanglots longs des violons de l'automne" знает каждый, а прозвучала она для миллионов как условный сигнал во время второй мировой войны, пятьдесят лет спустя после смерти Верлена".

Так что всерьез о нынешней французской поэзии мы поговорим через полвека, а сейчас узнаем хотя бы о чем речь.

Андре Вельтер — очень известный (хотя речь и не идет о просто публике) пятидесятилетний, держащийся под юношу поэт эстетической и поведенческой направленности типа Андрея Вознесенского. Он написал две рок-оперы, он ездил в Афганистан за героизмом, на Тибет за эзотерической мудростью, он не пропускает ничего существенно светского, сам нередко организует и ведет масштабные культурные мероприятия, сопровождаемые коктейлями. Недавно он организовал под эгидой ЮНЕСКО международную встречу поэтов, предложив им написать в сотрудничестве специально для этого вечера ренчи, это своеобразная японская форма буриме. Дело происходило в Доме поэзии, народ ломился, как у нас говорили, "с конной милицией", но пускали только по приглашениям и тех, кто, предъявив оное, успел зарезервировать место. Я думаю, что публика рвалась на что-то интересно придуманное, продуманное, организованное, как оно и оказалось на самом деле, включая коктейль, преподнесенный в конце мэром Парижа Шираком.

В это же время в центре Помпиду происходил в течение месяца поэтический марафон: 120 поэтов, которые за 5 вечеров представили публике себя и свои тексты, что было скреплено выставкой "120 поэтов сегодняшней Франции", которая скоро отправится в путешествие, в том числе обещает быть в Петербурге в начале будущего года.

В Париже это крупномасштабное мероприятие прошло вяло, и я думаю, причина тому — не любовь или нелюбовь к поэзии как таковой, а то, что ее не разглядеть в толпе, и что подается она со скукой: садится за стол хмырь, читает 15 минут свои тексты, а за ним 119 еще таких же инкогнито, и даже если они кричат, поют или стоят на голове, никого этим уже не удивишь.

Андре Вельтер считает, что ближайшее будущее поэзии — за устной формой, контактом с публикой, в широком смысле слова — за перформансом. Во Франции есть такой поэт, выступления которого производят сильное впечатление, хотя как письменные тексты поэзия его кажется весьма средней. Но его завораживающая энергетика, он несколько напоминает Высоцкого, колчан с длинными палками, с которыми он выходит на сцену, как бы считывая с них тексты, включая их в шаманскую ауру — приносят ему все большую популярность. Его зовут Серж Пей. Живет он в Тулузе, считает, что цивилизация, равно как и парижская жизнь, неплодоносны, и взгляд его устремлен на Африку и Латинскую Америку.

А теперь — отрывок (в моем переводе) из рок-оперы "Галопом" Андре Вельтера, который цивилизации не покидает, надеясь на ее мичуринские преобразования:

Я говорю о беспересадочном царстве,
я говорю о выживших в пустотах саванн,
я говорю об укусах, исцеляемых ядом,
я говорю о пальмовом вине и янтаре, солонее смерти,
я говорю о пекле земном, осаждающем небо,
и о его черной пене.
Я все еще в сборах
как ранним утром на женском плече.
Дети забыли последних бумажных змеев.
Нам необходимо убрать охрану,
передать ее жажде и собственному ее стражу.
Я не иду на зов изгнанья.
Я говорю о кочующей столице,
я говорю о рефлексе убить, не проливая крови,
я говорю о любви, такой физической и такой чистой,
я говорю о росе вакуума.
Из окаменевших пропастей, где потеют солевые статуи,
мы извлекаем наше секретное и смешное.
Никто не станет искать обрывки полотен или веревок
еле слаженных эфемерных селений, набросанных на песке.
Никому не разгрызть зубами
безумный силос, что нас погружает в транс.
Я не иду на зов шамана.
Я говорю о беге верблюдицы по горизонту полудня,
я говорю о пении, которое не больше, чем пламя.
Между взрывами, за атаками
я слушаю мерцание миражей.
Может, и они станут очередной наживкой,
может, и они раздолбят очередные мишени.
Момент вечен.
Я иду только на собственный зов.

Вельтер говорит, что если текст не может быть прочитан вслух на публике, не звучит — то это не поэзия.

Живой классик так называемой "звуковой поэзии" Бернар Айдцик иногда издается типографски, но в основном это диски. Для своего поэтического сообщения он использует голос, звук в чистом виде, и в 91 году он получил ежегодную Большую Национальную Премию Поэзии, знак наибольшего признания поэта во Франции. Свобода, с которой этот пенсионного возраста элегантный красивый человек прыгает и кричит на сцене, с трудом предполагает, что перед вами — до недавнего времени директор банка, и что знаменитое французское шампанское Айдцик — из его семейного дома.

Два других поэта, получивших в последние годы главную поэтическую премию Франции, — Мишель Деги и Бернар Ноэль. Обоим — за шестьдесят, оба блестящи, импозантны (никак не встретишь проклятого поэта). О Бернаре Ноэле можно сказать, что если кто и известен широкой публике, то это он. Боюсь, не за стихи: до сих пор переиздается его эротический роман 61 года "Замок Тайной Вечери". Кроме того, Бернар Ноэль делает роскошные книги по искусству, опять же больше эротическому, и последние свои книги стихов стал издавать в соавторстве с художниками и фотографами. Поэты ищут путей: и аудио, и визуальных.

Мишель Деги — профессор философии, главный редактор лучшего поэтического журнала "Поэзи", я вам представлю одно его стихотворение:

Серое, голубое — небу позволено мало цветов,
данных земле, но и их вариациям есть предел.
Только что мимо меня прошли среднестатистические утки.

Тишина в кастаньетах яблонь
Осень охолаживает тело
и размывает опят по бахроме тропинок.

С порога поле — в рамке
рыжеющих кустарников и сопротивляющейся жимолости.
Темнеет, и стволы начинают сливаться.

Мишель Деги — поэт, конечно, письменный, то, что называли недавно "интеллектуальной", а теперь, скорее, "головной" поэзией. Но самый письменный, просто сверхписьменный, из нынешних поэтов — Пьер Остер. Того же поколения за шестьдесят, редактор издательства "Сёй", подчеркнуто старомодный господин, годами и десятилетиями по слову, по строчке переписывающий свои поэмы. Я перевела одну его поэму для антологии современной французской поэзии, которую я готовлю сейчас для издательства "Московский рабочий", дала ему перевод, поскольку он женат на русской, которая может его прочесть, и с тех пор он регулярно присылает мне все новые и новые версии этой поэмы, которую я-то переводила в ее n-ном варианте. Теоретически его поэмы должны быть шедеврами стиля, к сожалению, с плодами этой поэтической вахты я могу познакомить вас только в переводе, который, следуя оригиналу, я делала тоже очень долго:

ЗЕМЛЯ, ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕРСИЯ

Земля — это знание. Скалы, дома,
даже ночь,
равнина и море полнятся знанием
и переходят границы.
Солнце свое одиночество избывает,
голые вещи Земли облачая собою.
Царство его неосязаемо, но ощутимо.
На рассеянной всюду материи света
женит огонь оно в узком его очаге,
и луга; на природе
радость дает нам сгибаться под тяжестью
камышей,
псам вновь дорогу открыть,
унесенную ветром.
Дрогнет заря;
мы законы насилья преступим,
сокам земным поклонившись, Бог правит
все тот же
тысячью звезд и тысячей листьев. Молебен
неба орбиту питает! Пойдемте же
к темным воротам,
выйдем в поля, им пределами — бездна. Шагая
через овраги, Бог
остановит, бывало, нас,
смотрит, и вдруг это — встреча.
Утра дары... Ночь чудесно
вверяет их дню,
сопротивляясь ему в виноградниках,
в гуще зеленой.
Все неподвижно, и первый, вдали, ветерок
тишь нарушает,
и я из изменчивой
сущности сна
извлекаю слова нетерпенья,
уже отказав им заранье, ибо
опустошают пространство
и нас разрушают, несчастных.
Если бы, хоть и на страже, мы не отдыхали
пытаясь
меж звеньев, сцепляющих время
по сю сторону волнистой цепочки
в лужице, наледи или на крышах
участвовать
в невозможном стихотвореньи —
бесконечном, банальном!
Сарай продолжает шум шири, остов его,
крепясь на милости ветра,
берет меня за душу и отгоняет печаль.
Стихотворение ладится
на росе! На мысу, у скалистого брега
благословляя воды реки,
на обрыве фермы, двора воспевая
корону
набережных массивных,
творений подземного порта
и суверенного марша. Пены колечки
в возбужденьи
до насыпи самой. Горы,
глубины —
дождь проминает их, в них
колеи прорезает,
а зачинает их море...

Христианская поэзия, к которой принадлежит и Пьер Остер, составляет мощный костяк, издаваемый Галлимаром, самым большим французским издательством. Но другое воплощение условно говоря духовной поэзии — авторы метафизические, эзотерические — вовсе даже не приветствуется. Не то что по идеологическим соображениям, но чаще чем про другое слышишь, что это не поэзия. Мишель Камю, именно такой поэт и издатель "Леттр Вив", предпочитает издавать себя сам, а издательство его известно узким и специфическим вкусом. Его последняя книга стихов, "Гимн Лилит", говорит об этих странных женщинах, произошедших не от Евы... Существует миф, что первых женщин было две: Ева — женщина-жена, женщина-мать, и Лилит, то что называется роковая женщина. Вот один из текстов этой книги.

страна, куда мы путешествуем без документов
и багажа
по отвесной тропинке взгляда
в страхе неверного шага.

Женщина пропасти ночью в лунных одеждах
так близка нам предчувствующим в ней
сок и росу зари
бурность горящих вод наших собственных пропастей

Женщина тьмы веков
как ангел смерти и света
ослепляя делает нас слепыми

чувствуя себя и зная это молчаливо обнаженной
в самом затаенном в себе
куда обрушивается дно
в полном неведеньи отсутствия

сотворяя себя снова и снова в редких паузах тишины
более насыщенных чем слова

душа древняя как мир со взглядом ребенка

Мишель Камю — один из издателей Жана-Луи Джованнони, поэта поколения сорокалетних, чьи тексты отдаленно напоминают нашего Льва Рубинштейна. Жан-Луи наконец-то вздохнет спокойно, поскольку ему только что дали годовую стипендию, грант, и он сможет год не ходить от звонка до звонка на работу, работает он в психиатрии. Надо сказать, что много лет он тратил свою психиатрическую зарплату на лечение у психоаналитика, что очень распространено среди парижан, необязательно поэтов. Один приятель, не поэт, ходивший к психоаналитику, рассказывал мне, что ему так и не удалось разрешить этим способом свои проблемы. Закаленному русскому человеку никогда и не понять, какие страхи, фантазмы и затыки порождает нежная французская жизнь. Проблема приятеля в том, что он не может иметь любовные отношения с европейскими женщинами, поскольку, и это так очевидно, его мать была европейской женщиной. И его очень устраивают кореянки и китаянки, но они, как он говорит, не бывают интеллектуальными, а он так не может. Гораздо лучше психоаналитиков повлияли на него русские женщины, он только с ними теперь и живет, сочтя их достаточно интеллектуальными и не вполне европейскими. При этом это красивый и внешне благополучный мужчина, а вовсе не клиент дурдома. Итак, Джованнони, отрывки из нескольких книг:

Мы никогда не ласкаем тело изнутри.
Тебе дали глаза, чтобы тебя потерять.
Рана — не часть тела, это его душа, его центр.
Камни, которые бесконечно свидетельствуют о желании уйти.
Почему тело другого оставляет нас всегда снаружи? почему?
Может быть, твое тело — речь того, чего ты не можешь достичь.
Тот, кто молчит, ищет место своего отсутствия.
А если б мы были заперты одновременно и изнутри, и снаружи.
Чем ближе к интимному, тем явственнее мы лишаемся тела.
Когда ты сжимаешь в руке камень, то это ты теряешься из виду, а он крепнет.

Твое тело — это то, что ты отделяешь от себя самого.
Мы говорим не о том, что есть, а о том, что мы потеряли.
Всякое дыхание — речь того, что неподвижно.
Нет другой Земли, чем та, которую мы покидаем с каждым мгновением.
Может быть, наши слова — это единственная земля, на которой можно прижиться.

Не говорят слово "цветок" чтобы только назвать цветок, но также чтобы не очень быть связанным с ним.
Каждое высказывание, каждое слово — заявление того, что мы не можем преодолеть.
Всякий предел — зов того, что не может прийти.
Вода существует только в своей неотступности быть востребованной.
Смысл слов в том лишь, чтобы указать направление, ничего больше.

Твердой рукой отточенные тексты Джованнони противоположны последнему поэту, которого я хочу вам представить, того же поколения сорокалетних. Это Патрис Дельбур, журналист самого популярного еженедельника "L'evenement du jeudi". Дельбур пишет ощущения, какие-то моментальные картинки, врезающиеся в память. Никакой связанности и длительности, синтаксис отсутствует. Но это отнюдь не автописьмо, скорее попытка литературного автопсихоанализа:

Стройки моего детства классики на асфальте заляпаны гудроном
только что выросший потный пушок у скважин желания сырое тело
нервные волокна инея стресс, снятый заочно
что-то в запахе крови восходит к языку всенощных
тромбы любви, на коих тавро моих первых ласк
содержимое черепа высыхает помаленьку мертвые вязанки хвороста
это было незадолго до времени великого разрыва
переплеты моего постоянного вранья бессчетные поражения
в городе все время что-то оплакивают, это уже как упражнение
посреди бетонных блоков одноглазый подъемный кран
держит в своих людоедских когтях старую зеленую Симку,
с нее срывается железяка, вырывая крыло, йодистую фару
меланхолия рождается иногда оттого, что тебя разглядывают птицы.