А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я #    библиография



Вернуться на предыдущую страницу

   Антология

   

Роман СОЛНЦЕВ (1939—2007) — поэт, прозаик, драматург. Родился в Татарстане. Окончил физический факультет Казанского государственного университета и Высшие литературные курсы в Москве. Автор поэтических сборников "Вечные леса", "Скажи сегодня", "Волшебные годы". Из повестей — "День защиты хорошего человека", "Дважды по одному следу", "Иностранцы". По пьесам ставились спектакли в театрах Красноярска и других городах, были сняты фильмы "Запомните меня такой" и "Торможение в небесах" (последняя работа получила Гран-при в Страсбурге в 1993 г.). Много лет был главным редактором журнала "День и ночь".

Стихотворение было опубликовано в журнале "Арион" (№ 3, 2003).


* * *
Выпал снег. Я вышел из больницы —
оглядываюсь на свои следы —
я существую!..




Стихотворения были опубликованы в журнале "Дети Ра" № 9 — 10 (35 — 36), 2007 г.



ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ ХХ ВЕКА



* * *

Так ли живу, как надо?
Так ли верю, люблю?
Те ли упреки, награды
Сердцем открытым ловлю?

Задумываюсь часами,
Держа в руке карандаш...
Ведь жизнь — такой экзамен,
который не пересдашь.



НА УРОКЕ ФИЗИКИ

Любовь свою, тоску земную
Сожму в зубах...
Знак заземления рисую,
Как женский пах.



ЗЕРНОТОК

Нас голод не сломит под дых!
В густом золотистом чаде
Не видно нас, золотых, —
Лишь белые плавки, как чайки!



* * *

Звериную шкуру я сбросил к чертям,
из дерева выдолбил ялики.
Я крикнул: — Быть на земле дворцам,
как каплям росы на яблоке!

Я строил. И сеял зерно. И ждал.
Я спал, укрываясь войлоком...
Я молнии, как собак, привязал
к земле железною проволокой!

Светает. За веком все ярче век.
И ночь трясется над смертью своею...
А я — смеюсь. Ведь я — человек.
Я — человек, умирать не умею!



* * *

О, сколько по углам России
клянущих скучное житье,
поверивших в чины большие,
в предназначение свое!
Все временно, по мыслям вашим:
и этот дымный городок,
и эти глиняные вазы,
и с пивом кисленьким бачок...
Вы временно дела ведете.
Испытывая тайный зуд,
вы ждете, вы годами ждете,
что вас приметят, вознесут.
Ночами северным сияньем
над вами плещутся мечты:
успех, народное вниманье
и в голубых огнях мосты!
Вы вновь меняете работу,
и вновь — тоскливая она,
вы бьете тонкую реторту,
идете сеять семена.
Опять вполсилы, в полвниманья,
в тоске бессонниц по весне,
все в ожиданье, в ожиданье
чего-то главного извне.
Подходит осень, оголяет
кленок, что у окна стоит...
А где-то гении гуляют
в волшебном зареве столиц!



* * *

Андрею Вознесенскому

Когда мы узнали счастье в лицо,
луга задымились горячечной ягодой,
и даже истории колесо
увязло в тучах на часик радугой!

Но все не вечно, как, скажем, перо,
которым пусть даже шедевры написаны!
Сказала: "Устала. И это старо,
и то. И вечные поиски истины...

И то, как лупили за глаза дураков,
и то, как редко нас ела укоризна.
Телевышка — до облаков,
как для бумаг проволочная корзина!.."

И город мой сжался. И я один.
Права она? И мы все краснобаи?
Ушла, ушла сквозь гудки машин,
иголочками по шару земному ступая.

И никто ведь не слышит, что счастье мое ушло,
и не бьют в набат пожарные батальоны,
и как гуси спят — голову под крыло —
белые правительственные телефоны!..



* * *

Я никогда не забуду это.
Мы ехали с мамой военным летом,
машину швыряло колючим ветром...
Да, никогда не забуду это,
как темной ночью в горькой пыли
березы вставали столбами света,
света, бьющего из земли!



ФИЗИКИ

Вот это яблоко раздора —
тугого атома ядро.
В свинцовых лапах коридора
выводит формулы перо.
Лучей свеченье. Излученье.
Тем излученьем изумленье.
Тех излучений изученье...
И — невозможность излеченья!

...А в это время, отрешенно
входя в ночные поезда,
от физиков уходят жены.
Они уходят навсегда.
Мужья им робко плечи холят,
сидят за водкой у стола.
Уходят, жадные, уходят,
скользя, как по листу стекла!
Не разлюбив, но навсегда...
Какая разница — куда!

Фанатики! Творцы истории!
И что же вы себе устроили?

А ты ко мне приходишь, Света,
не слеп я — зла ты и умна,
ты говоришь: есть песня света
и для тебя, и для меня,
что так тебе запал я в память,
что ты ждала меня с восьми...
А он, наверно, славный парень,
быть может, гений, черт возьми!
Ты говоришь, что жалко... очень...
Но все подружки в эту осень
уснуть не могут, дорогие,
и только ночь сойдет, темна,
под руки грубые, другие
бросают слабые тела...
Разубеждать тебя коряво?
Гасить сомнения в хмелю?
Ни в чем тебя не укоряю.
Ни в чем себя не похвалю.



* * *

Ты душу устал выставлять напоказ.
Отдав предпочтенье иронии, смеху,
опять задыхаешься, как водолаз,
которому шланг пережали сверху...
А что над тобою? Что наверху?
(Вода невиновно чиста и светяща...)
Да что же там?!
Вот и мне на веку
об этом приходится думать все чаще.



* * *

На ветровом стекле дождинки в цвет стекла,
как будто слабой тушью обрисованы прилежно.
Они шевелятся. И вот — одна стекла.
Другую повела. И увела небрежно.
Да, увела. И вот еще две-три слились,
лениво тронулись, организуясь просто.
Все так медлительно!
Лишь только ветра свист
мне говорит, что скорость девяносто.

P.S.
Пройдет немного лет... средь этих горок
обычной станет скорость под 140.
А на стекле — ни капли! Только свет
да, может, пули отскочившей след...



* * *

В поселок Суриково ночь сошла.
Ну, как мне без тебя сегодня можно?!
И мысль древнее, чем сама соха,
обходит криво все гектары мозга...

Не нужно мне урывками ничьих
горючих ласк. Все потому, что где-то
ты робко дремлешь. Рядышком — ночник.
Ты ждешь: вернусь, и вспыхнет конус света,
тебя, как в беленький кулек клубнику,
так жарко и священно обоймет!

Ты выронишь ("Мальчишка! Обормот!")
из-под подушки и часы, и книгу,
протянешь руки, губы и глаза,
к планете древней прислонясь спиною...
и за стеною будут голоса,
и их уже не будет за стеною...

И нету дней. И больше нет ночей.
Есть, точно в дождик, долгий сон скитальцев.
Светают полумесяцы ногтей
на кончиках твоих уснувших пальцев...



* * *

Я поднимусь в любые сроки,
когда наотмашь свет луны...
когда в кустах челны темны,
гвалт петушиный на востоке...

под мокрой коркой пыль тропинки
тепла... иду босой, свистя...
а мир в росинке на травинке
изогнут — посмотри, приникни! —
как в чреве матери дитя!

Все то же — пять веков спустя?..



В ДВИЖУЩЕМСЯ МИРЕ

Я в движущемся мире поездов
лежать порою сутками готов.
Однажды так и было — ночь текла
за толщею граненого стекла,
а рядом шум стоял и детский плач...
Сломав, как хворост, свой прозрачный плащ,
я лег... И получилось, что в купе
свет не горел. Не все читать тебе!

Я думал, слепо глядя в потолок,
как от себя я, прежнего, далек,
что ждет меня не город, а холмы
и комаров плаксивых тьмы и тьмы,
горячий бор и паутины сон,
иголок хвойных целый патефон,
махра и егерь, ржавые часы,
в траве ручьи зеленые чисты,
и взад-вперед на дне жуки-жучки
бегут, как золотые рычажки!..

Я думал, смутно глядя в потолок,
что я и от попутчиков далек,
они о чем-то тягостном своем —
про кубометры, краны, про заем,
про глупых тещ, про бани в Воркуте...
А я — загадка. Некто в темноте.
И я за них придумаю сейчас
про каждого — неслыханный рассказ.
В рассказе том: прощанье, свечи, ночь,
цыганская иль маршальская дочь...

Так думал я — и сладко было мне,
я в личной был, в загадочной стране...
И вдруг вагоном — из окна в окно —
пошло оно, внезапное оно.
Вдруг мощный свет поплыл вдоль полотна,
меня, как речку, выхватив до дна!

Свет полустанка, мой полночный гость,
меня, как речку, высветил насквозь!

И хоть опять пошла вагоном тьма,
порвалась сказки красная тесьма,
и вспомнил я фамилию свою,
и где я на учете состою...
и застеснявшись, и на зло себе
стал говорить я с кем-то о гульбе,
как спал под стулом, хоть пришел в кино,
про цены на солярку и вино...



* * *

О чем еще
писать стихами,
когда —
ты присмотрись
всерьез —
столбцы стихов
похожи сами
на светлые
стволы
берез?..



* * *

Все будет ново для меня —
и волк, мелькнувший, как прохожий,
и шея жаркого коня,
где гладкий бугорок под кожей,

и как во сне — букашка в лоб,
костров чужих вдали виденья,
и долгий ангельский галоп —
раз семь вздохнешь до приземленья,

и постепенный властный плен,
мое в леса, луга врастанье
(я, как длину своих же вен,
не понимаю расстоянья!),

все будет ново для меня —
уха, и вечер, и зарница,
попытка около огня
с собою, маленьким, ужиться...



* * *

Снег выпал — как в праздник счастливый билет!
Он чудный... Он, знаете, белый, из снега!
Он выпал. На Марсе споткнулся поэт...
А снег на земле — он и справа, и слева.

Сюда выходи! В этот белый разбой.
В мельканье. В паренье. Немедленно! Тотчас!
Ты тихо составишься передо мной
из синих, из черных, из розовых точек...

И будет годами загадочна речь!
И нет на планете любви безответной!
И стану я видеть тебя и беречь
до самой последней до точки бесцветной...



СОВЕТ

Вл. Соколову

Не отвечай случайным словом
на слово жесткое его,
а говори высоким слогом.
Пусть он смеется. Ничего!

Расколется глупей арбуза,
прокуренный до черноты...
Не брось же золотого груза.
Послушай ты, послушай ты —

пусть он твердит, что нету веры,
что счастья нет, что мамы нет...
Ты говори ему про вербы,
что уплотняют лунный свет,

про мак, проросший над порогом,
про дождь, который опадет...
Ты говори высоким слогом.
Придет — и в ноги упадет!



* * *

Ждал унижения, что ли,
                                      хоть виноват был сам.
Лязгнуло!
                Мимо окон
                                    поплыла ты, как зимняя ветка...
Чтоб хоть видеть тебя еще,
                                          я сквозь вагоны бежал,
но поезда очень коротки,
                                            как жизнь человека.



КЛАССИК РУССКОГО ВЕРЛИБРА

6 августа 2007 года Владимиру Буричу исполнилось бы 75 лет, и, возможно, о нем бы поговорили по радио, написали бы в газетах. О нем бы вспомнили в Польше, потому что он переводил польских поэтов, в Сербии, где он однажды получил премию — Золотой ключ Смедерево. Живой, он бы напомнил о себе, и кто-то бы откликнулся и поздравил его с юбилеем. Но его нет, и нам приходится напоминать, что он кое-что сделал для русской словесности: начал восстанавливать традицию свободного стиха, которую долгое время принято было не признавать. Он дал образцы свободного стиха, которым с разной степенью успеха следуют многие, этим многим уже никто не мешает выходить в свет. Буричу в свое время весьма упорно мешали. Он раздражал не только своей необычной манерой письма, но и его скептическим отношением к рифмованной поэзии того времени, что воспринималось как неприятие советской поэзии вообще.
Его единственная прижизненная книга стихов и работ по стиховедению вышла в "Советском писателе" в 1989 г.: "Тексты, стихи, удетероны, проза".
В его верлибрах, опубликованных после его смерти, находим такое автобиографическое свидетельство:

В младенчестве меня украли цыгане
На мясо

В семь лет предложил
к деревянным щитам приделать карманы
чтобы носить в них камни
и войско соседней улицы
было разбито

В одиннадцать лет
скрываясь от мертвого часа в окопе
на берегу водоема
был сражен
впервые увидев женское тело

об остальном вам станет известно
из выходных данных
моей невышедшей книги

("ФАКТЫ К БИОГРАФИИ", "Тексты", 1995, стр. 46)

Было бы странным, если бы эти стихи вышли уже тогда, когда они были написаны — в конце 50-х гг. прошлого века. Тема "невышедшей" книги мучила его всю жизнь. Работая редактором в издательстве "Художественная литература", а затем в "Молодой гвардии", он публиковал свои переводы прежде всего из поэзии славянских языков, которые он знал. Это были такие известные авторы, как чех Вилем Завада, поляки Е. Гарасимович, Т. Ружевич, М. Гжещак, Т. Шливяк и др. Но собственные стихи ему удавалось лишь изредка печатать в московских ежегодниках "День поэзии", начиная с 1966 г., когда вступление к его подборке написал знаменитый тогда Назым Хикмет.
Для многих его стихи и сегодня покажутся странными. Надеюсь, кому-то будет приятно встретиться с ними вновь.

Вячеслав КУПРИЯНОВ