Хельга ОЛЬШВАНГ
СТИХОТВОРЕНИЯ.
Пушкинский фонд, СПб., 2005. — 58 с. 500 экз.

Стихи и верлибры Хельги Ольшванг — густо филологичны, углубленно философичны и, пожалуй, слишком уж отточены, выверены; каждый поэтический штрих-шаг, каждое слово просчитаны с научной основательностью. Хорошие стихи, версификационно совершенные, их вполне можно включать в какую-нибудь вузовскую хрестоматию по стихосложению, в любой из разделов — будь то силлабо-тоника или свободный стих. А на читательском уровне — они, эти стихи, все-таки холодноваты и излишне академичны. В поэзии, как и в рок-музыке, намеренная шероховатость, кокетливый как бы непрофессионализм, а попросту радостное разгильдяйство, увеличивает градус искренности. Помните знаменитое письмо Пушкина к Вяземскому: "Твои стихи... слишком умны. — А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата"? Вот и великолепно скроенным, умным стихам Хельги Ольшванг недостает той самой "глуповатости", что делает поэзию чуточку ближе, прости и меня, Господи, к народу. Жаль.

Платон КОРЕНЕВСКИЙ,
ЧЕРНЫЙ УГОЛЬ ОБЛЕТЕВШИХ РОЗ.
Prosodia Publishers, Саратов, 2006. — 176 с. 75 экз.

Эта книжка, как и все издания саратовского издательства "Просодия" соответствует эстетике "нового самиздата": нестандартный формат (А4, разрезанный пополам вдоль), небрежная верстка, наконец, миниатюрный тираж. Во всем ручная работа. Но наличие ISBN выводит, тем не менее, книгу из пространства самиздата.
Платон Кореневкий, институтский однокашник Вячеслава Куприянова и Алексея Бердникова, в отличие от студенческих приятелей, в официальной, печатной поэзии не состоялся. Писал, но не публиковали. Хотя не совсем так. Он печатался — как поэт-переводчик с испанского и немецкого. В его переводах выходили стихи Х.Р. Хименеса, Р.-М. Рильке, Ф. Рюккерта, Р. Дарио и др. А вот собственные стихи появились в печати в конце 90-х, да и то негусто: две книжечки, изданные в Туле ("Трапеза богов", 1998; "Луна в ореоле", 1999), да несколько подборок в региональных альманахах.
Поэт, между тем, Кореневский хоть и неровный, но определенно самобытный. В умеренно-традиционных по форме стихах, поэт использует различные стили и методики. В одном случае это может быть парадоксализм в духе обериутов: "У меня перед оконцем / птицепалец пролетел. / Он крылом огромным солнце / заслонить мне захотел…".
В другом — нарочито наивное письмо: "Леший к лешему пришел, — / Здравствуй, старый леший! / Гость садится на пенек. / — Как живешь? — Да все не легше. — / — Эх ты, старый неумойка! / Был закат не забинтован — / Кровь стекала на лужайки / Русской церковью не пахло / Пахло шишками, смолой / И лешачьей крепкой водкой…".
В третьем случае — это изысканный философский верлибр: "Они распались — эти вещь / или служат другим в ином обличии / секретер с плохо укрепленной крышкой / массивный шкаф загромождающий прохожую / круглый стол за которым собирались в шестидесятые годы... /... / что же говорить о цветах замерзающих на тусклом солнце / и о людях умирающих глубокой осенью / осталось только несколько тихих книг в тяжелых переплетах / и несколько желтых молчаливых тетрадок / которые говорят если их потревожить / о давнем и потерянном как о насущном и необходимом". Ах, как жалко, что у Кореневского так мало верлибров!
В четвертом — историко-мифологическая поэзия, обращенная в античность. Таких стихов, кстати, в книге множество...
Стихи 1960-1970-х наиболее интересны: они живы, лиричны, наполнены яркими, фольклорно-фантастическими или мифологическими образами, впаенными в реалистический контекст: "…Ходит ко мне по ночам / Житель далекой планеты / Красный худой марсианин. / Ростом не выше стола. / Он говорит потихоньку / Голосом как у сверчка / О марсианских каналах / И небывалых цветах. / Утром его я не вижу, / Долго брожу по болотам — / До золотого заката. / В сердце моем одиноком / Нет никаких новостей".
В текстах позднего периода, особенно в тех, что написаны на изломе 80-90-х, изящная ирония, к сожалению, стала сваливаться в прямолинейный социальный сарказм. Кореневский чаще предстает рифмующим ворчуном, чем чуточку печальным иронистом или задумчивым, трогательным и совсем не воинственным провинциальным философом.
Лакомый кусочек сборника — помещенные в конец книги стихотворные переводы Платона Кореневского Х.Р. Хименеса, Ф. Рюккерта, Р.-М. Рильке, И. Гете, Л.Э. Мармоля и других любимцев поэта-переводчика. Тут придраться не к чему.

Алексей ДАЕН,
"2-Е АПРЕЛЯ В КВИНСЕ".
"Библиотека журнала Футурум АРТ", Москва, 2006, 64 с. 150 экз.

Что вы не получите от чтения этой книги стихов?
Во-первых, удовольствия.
Есть такие авторы — читай-не читай их — все равно не поймешь, понравилось или нет. То ли талантливо, то ли пошло. А если и то, и другое разом — не по себе как-то.
Во-вторых, знаний.
Понять, что является движущей силой для литературных замыслов Даена, — труд. Что есть в его стихах — сложно выразить словами, не применяя жесткуляцию. Легче сказать, что начисто отсутствует:
а) глухая и благодатная тоска по Родине
б) питательное противоборство с чужбиной
в) прошедший сенсорную обработку урбанистический пейзаж
с) стратегия выживания (и хоть купайся — destruction и self-destruction)
д) влияние западной цивилизации на национальное самосознание — характерные Америка, Нью-Йорк и его горожане присутствуют номинативно, как декорации, которые автор, видимо, увез с собой с отчизны, где и смастерил, как и "американский верлибр", частично рифмованный (а хочется ляпнуть — русифицированный) и т. д.
И странно, и нелепо, и ослепительно на этом фоне выглядит стихотворение "Кузнецкий мост" — что-то живое, знакомое, в меру эгоцентричное, уместное, чертовски обаятельное — милый, родной, хулиганистый лирический герой — притягивает и отталкивает. И, кажется, так и надо, это и есть то самое "положительное кредо". Но не долго. А долго — зачем?
В-третьих, покоя.
Допустим, понять, значит, упростить, затем забыть. Если этого все же не случилось — появляется почти маразматическая амплитуда чувств — вариантов "смирения".
а) интеллектуальная подготовка к действию
И забыть-забросить хочется, и снова вернуться к чтению. Отыскать что-то глубокое и чистое за мудреным орнаментом Даеновского слога, за неудобоваримыми строками, за "грязными" образами и бесконечными инверсиями, разрушающими психику. Отыскать, потому что спрятано, заговорено, напоено, принижено. Хочется "отмыть" лирического героя, но совсем не хочется ему сопереживать, пока не "простукаешь" каждый стих, — ни по-простому, ни художественно. Мучительно. Не отпускает с богом (см. стихотворение "Люди и волки").
б) физическая подготовка к действию
Закрыть, скорее, скорее, чтобы образовавшиеся флюиды не полыхнули. Как будто сам собой зажигается газ на плите. Не той, что на кухне, нестрашной, а другой, без крутилок, горелок, без всего-всего. Успеть. Прочитать и сжечь самой. Аккуратно, вдумчиво. Развеять пепел. Закрыть, отложить. Или слушать звуки, шаги — в ожидании — сейчас они все (эмоции) нагрянут. Или запереться, спрятаться, принять душ, залезть в кровать — приступить. Или… книга не выпускается из рук, и не под каким душем не спасешься, так и ходишь потом, одухотворенный. Или… издалека это выглядит, как будто ветер крутит на пустыре или опустевшей ночной улице чем-то легким и приставучим к земле.
в) попытка действия
Почти тест. Когда читаешь книгу, надо постараться из пустых или незаполненных ничем страниц, а также пробелов выстроить ровную пирамидку. Если получается, значит "да".
У меня получилось.
Потому что…
"2-е апреля в Квинсе" — это сентиментальная, почти черно-белая поэма о взаимоотношениях писателя-эмигранта с Городом. Уж, каким есть (или какой получился). С одной стороны — очень субъективное письмо, с другой — индивидуально-авторский стиль утыкается в содержание, состоящее из определенного круга тем, кочующих из стиха в стих — на одном дыхании, на одной заунывно-трогательной даже в дерзости ноте. Лирический герой — наблюдатель-любитель-профессионал, философ и просто бездельник, раздираемый популярными страстями. Но классификации не поддается. Либо принять, либо презреть.
Одно — движение в никуда или движение в структуру города с его любовью, страхом, памятью, горечью, цинизмом и т.д. с перемещением, смещением, смешиванием, антропоморфизмом и оживлением всего, что на этом пути, и множество — объяснений-предположений "что есть что": "время — двойной агент… / враг-циферблат изъясняется на пальцах… / бессонница — это синкопа в ритмике будней…/ (не учить — не научишь!)… / закупорить бутылку — не вылетать джиннам… Рваные строки странным образом соединяются, кажется, по случайности, но образ рождается всегда, он визуален, детален, закончен.

Говорят, битый всегда небитого везет. Даже, когда знает это. И именно в этом случае — с упоением и смирением, не чуя времени и ног. И даже отрицающий или отвергающий любое давление сверху (на спину, например) поэт. Умудряющийся при этом и покурить, и выпить, и девку раздеть, и ее же воспеть. И раздать себя, как хлеб — нищим, и собрать себя с богатых и красивых, как дань. И дать в морду проходимцу (а сам-то кто?) и поднять его из лужи, задрать его голову к небу — смотри, сволочь, какая луна сегодня. И плюнуть, плюнуть на доллар (да хоть из воздуха) — вот мой автограф. Не нравится? Тогда не читайте стихов. Моих.
В случае с поэтом Алексеем Даеном, понять, кто кого везет, не получается. С одной стороны — реальный поэт и навалившийся всей архитектурой на его плечи реальный город вертикальных конструкций — Нью-Йорк. С другой:

Впрочем, так удобно: калеке, который тем самым спасется, Нью-Йорку, которому все равно не стать горизонтальным, Америке, которою никогда не откроют, и Даену, который пишет обо всем этом хорошие и честные стихи.