Вернуться на предыдущую страницу

       Архив

No. 2 — 3, 2001

   

Проза

 

Михаил КРУТАСОВ

ЖЕРТВА ПАЛИНДРОМА,
или ТАНЦЫ В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ
(Почти дневник)

Палиндром — это текст, который читается одинаково слева направо и справа налево. Я иду с мечом судия. На в лоб, болван. И т.д.
Я начал сочинять палиндромы очень давно — еще в школе.
В годы застоя я, женатый, солидный студент пятого курса математического факультета университета из-за любви к палиндрому получил много новых (весьма острых) ощущений.

* * *

Родители моей жены — врачи. И друзья их друзей — врачи. В том числе и психиатры.
В общем, как-то раз я прочитал им у нас дома (а мы с женой жили с ее родителями) свои перевертени. И один из друзей дома — добрейший Халед Мафусаилович — заподозрил неладное. И даже пригласил меня к себя на прием.
— Приходи, Миша, ко мне в диспансер, поболтаем. И обязательно тетрадочку со стихами с собой захвати, — сказал он мне.
А мне всегда хотелось пообщаться с психиатрами. И буквально на следующий день я пришел в кабинет к Халеду Мафусаиловичу.
Вскоре мы стали общаться часто. Я читал доктору свои стихи ( в том числе и самые традиционные), рассказывал ему о своей жизни. Лучшего собеседника у меня в жизни не было. Я жаловался — а меня слушали и жалели. Что может быть приятнее?! Я рассказывал доктору о том, что меня по недоразумению исключили из комсомола, что болит сердце (хотя кардиограмма в порядке), что мои стихи сволочи-редакторы не печатают, что слышу голос умершего недавно деда, которого очень любил, что хочу детей, но анализы спермаграммы у меня (не у жены) не оптимистичные. И т.д.
Наше дружеское общение длилось год. Потом оно мне надоело. Я заканчивал институт, готовил себя к стезе сельского учителя, мне обещали директорскую должность. В армию я не собирался. Сельским учителям в те милые, застойные, годы давали "бронь".

* * *

...Институт был позади. Я получил направление работать учителем математики (не директором) в одну из близлежаших (рядом с моим родимым райцентром) школ. И начал работать.
Потом вдруг пришла повестка в военкомат. Почему-то "школьная" бронь поставилась нашим военкомом под сомнение. Но оказалась, что он знает о моей, как он изящно выразился, "сложной психике". И как-то подозрительно по-доброму посоветовал:
— Ты все-таки полежи в областной больнице на обследовании. Всем будет спокойнее. Мы будем точно знать, можно тебя посылать в армию или нет, ты разберешься сам с собой, подлечишься.

* * *

Я собрал свои нехитрые пожитки, простился с Мариной (любимой женой), Элеонорой Петровной (еще более любимой тещей) и поехал на рейсовом автобусе в областной центр, в "дурдом", надеясь как можно быстрее закрыть эту печальную страницу своей биографии.

* * *

Регистратура "дурдома" выглядела чинно и пристойно. Вежливые тетеньки торчали в окошечке. Белые стены не раздражали. Я записал в карточке свои паспортные данные, сдал верхнюю одежду и кейс. И хотел было уже идти в саму больницу, как вдруг услышал какое-то дикое гоготанье — смеялась группа юношей лет семнадцати-восемнадцати... Смеялись, как я понял, над анекдотом. Эти ребята тоже приехали на обследование. Они мне показались очень странными и, мягко говоря, неадекватными.
— Боже мой, — подумал я, — с такими кретинами мне придется находится в "дурдоме". Неприятно...
Но я решил прежде времени не расстраиваться.
Медсестра повела меня в отделение.

* * *

Когда я вошел в "дурку", то глазам своим бедным не поверил. По коридору ходили самые невероятные, самые настоящие сумасшедшие, отнюдь не призывного возраста. Бешеные глаза. Дефектные черепа. Все стрижены очень коротко, почти наголо. И — одинаковые серые (арестантские?) халаты.
У меня подкосились ноги. Это не преувеличение и не метафора. Я понял, что я угодил в отделение, где содержались лица, как в свое время говорил мой районный лечащий врач, "без критики". Это было отделение номер десять. Я слышал о нем, что — не дай Бог туда угодить.

* * *

Я стоял в коридоре и не знал, что делать. Стучать кулаками? Кричать — отпустите меня назад, я абсолютно здоровый мужик, мама, роди меня обратно?
Я был неподвижен, как столб. В моем сердце воцарился ужас.
Вывел меня из этого невеселого состояния один человек. Совсем мальчишка. У него, как ни странно, были нормальные человеческие глаза.
— Как тебя зовут? — спросил он. — Как ты здесь оказался?
И, не дождавшись моего ответа, добавил тихо и как-то равнодушно, точно констатировал факт:
— Поверь мне, ты здесь сойдешь с ума! Ведь прийдется спать в палатах, где все мочатся под себя, блюют, дерутся...
Видишь, какие мы тут.
Затем он отвернулся. И стал, как прежде, мило разговаривать с нянечкой.
Она пожурила мальчика:
— Ты чего новенького пугаешь, бесстыдник? Не надо!
И ласково-ласково, точно сирена, обратилась ко мне:
— Тебя как зовут?
— Михаилом, — солидно сказал я. (Мол, не какой-нибудь идиот).
— Мишенька, значит. Ты, Мишенька, ничего не бойся. Все будет хорошо. Ребята у нас сейчас хорошие, не буйные. Только Васенька и Петенька, разве. Да и то, если их не трогать, они и не бросаются ни на кого.
Она явно хотела меня успокоить. Огромное ей спасибо. Это были первые слова сочувствия, которые я услышал в больнице.

* * *

Нянечка попросила одного пациента принести мне стул. Тот принес молниеносно, точно по военному приказу.
Я сел в угол.
И начал смотреть по сторонам.
Большинство пациентов ходило взад-вперед по длинному коридору.
Один из них постоянно подбегал к бачку с водой, который стоял в "моем" углу, и нервно, судорожно, частыми-частыми глотками пил. Руки у него дрожали, можно сказать — ходили ходуном.
Другой — иступленно молился. Третий — философ! — громко размышлял (не очень интересно, по-моему) о смысле жизни. Он не обращался ни к кому конкретно. Ему вполне хватало самого себя.
Я сидел в углу и смотрел. Порою мне казалось, что я вижу какой-то странный сон. Точно Оле-Лукое раскрыла надо мной свой самый черный зонт. Финала этого сна не предвиделось. Проснуться я не мог.
Однако надо было жить. Жить. И я, как мог, подбадривал себя.
— Человек живет везде! — внушал я сам себе, — бывают и более скверные ситуации.
Я стал ходить по коридору. Как все остальные. Туда-сюда. Туда-сюда. Увидел врача. Попросил у него, так сказать, аудиенции. Врач впустил меня к себе в кабинет. Спросил, как меня зовут? И, по-моему, даже не выслушал ответа. Измерил мое давление, которое, как выяснилось, здорово подскочило. Измерил объем груди (зачем?), расспросил о причине моего появления в психушке. И... выпроводил назад в коридор. Несмотря на то, что я чуть ли не слезно попросил его разрешить мне посидеть хоть немного в кабинете. Но — увы и ах. Не положено. Кстати, забавно: как потом выяснилось, работал он в больнице фельдшером.
Я стал опять ходить по коридору. Туда-сюда. Туда-сюда. И увидел в толпе безумцев... знакомые лица. В регистратуре больницы эти ребята мне показались неадекватными, а здесь же, в отделении, они были лучиками света в безумном царстве. "Лучики" тоже пребывали в шоке. Мы разговорились. И пришли к выводу, что для того, чтобы нам здесь элементарно выжить, — нужно держаться сообща. Ходить вместе, есть вместе (если здесь вообще кормят?), спать вместе, загородив местечко в конце коридора стульями. Спать на койках в палатах никому из нас не захотелось.

* * *

Один мой новый товарищ предложил устроить побег. Мы его не поддержали.
Я стал опять ходить взад-вперед. И увидел в конце коридора два замечательных уютненьких креслица, изящно прикрытых больничными пышными фикусами. Я понял, что это мое спасение. Усевшись на кресла, я вздохнул с облегчением. И... даже начал читать. Я взял с собой томик лирических стихов русской поэзии за три века. Почитать, конечно, не удалось. Я поймал себя на мысли, что смотрю в книгу, а вижу фигу. Я все еще не мог выйти из шокового состояния.
Увидев, как я устроился, ко мне стали подходить мои товарищи по несчастью. И мы принялись обсуждать, как нам жить дальше?
Начался обед.
Один из призывников, самый шумный и беспокойный, пригласил меня сесть за стол рядом с ним. Видимо, я чем-то приглянулся этому без пяти минут пахану. Я не отказался.
Мы "забронировали" себе отдельный столик. И стали ждать, точно в ресторане, когда подадут еду. И дождались. Пища пахла ничем не лучше, чем пахнут привокзальные туалеты. Есть ее я отказался. Сказал всем, что просто пока не голоден. Всем же другим порекомендовал обязательно подкрепиться, что ребята и сделали.
После "обеда" я заприметил еще одного врача. Попросил аудиенции и у него. Он пригласил к себе в кабинет. Мы поговорили как нормальные люди. Мне даже показалось, что он меня за дурачка не принял. Он вежливо отвечал на все мои вопросы. Сказал, что скоро начнут нас обследовать, что больше месяца точно не продержат (тут я чуть не заплакал), что все будет в порядке. Расспросил меня об истории болезни, о родителях, о работе. И — выпроводил назад в коридор. Находиться в кабинете не разрешил и он. Нельзя.
Впрочем, я уже не так и страдал. Ведь у меня был свой фикус и место в конце коридора. Своя железная амбразура.

* * *

Ко мне подсел какой-то молодой парень, тоже новичок. Из команды призывников. Но чем-то явно от них отличающийся. Некоей интеллигентностью, что ли. Она всегда, извините, на лице написана. Парень был напуган даже больше меня и явно хотел со мной подружиться. Он пролепетал:
— Нам нужно держаться с тобой вместе. Мне так страшно, так страшно. Я ведь по глупости сюда попал. Тетка, дура, упекла меня сюда. Я рисанулся, она меня сюда и затолкала. Веришь?
Он не дал мне ответить и продолжал:
— Так из-за своего характера я оказался в "дурдоме".
Тут он умолк.
Глаза его отражали неподдельный испуг.
Он расспрашивал меня о психушке — точно старожила. Таким я ему, выходит, показался.

* * *

Поговорил еще с двумя призывниками, которые здесь находились уже несколько дней. (Кстати, сразу после нашей беседы их выписали). Я успел их о многом расспросить. И был более или менее в курсе больничных дел. Оказалось, мы в самом деле очутились в отделении для буйных.
— Гулять здесь не выпускают, — рассказали бывалые призывники. — Спать в палате невозможно. Там вши, тараканы, крысы и другие домашние животные. Домой никого не отпустят раньше чем через пять дней, даже если ты здоровей быка.
Пять дней — не месяц. Мне стало полегче.

* * *

Парень, которого тетка упекла в "дурдом" "из-за его характера", разоткровенничался:
— Когда я тебя здесь впервые увидел, то чуть в обморок от страху не упал. Ты меня напугал больше всех. Я был уверен, что ты — конченый дурдаш. Твой взгляд мне показался сумасшедшим. Да и борода у тебя, усы...
Я усмехнулся. Зачем он все это рассказывал? Наверное, он всегда говорил то, что думал? Несчастный...
Слава Богу, наконец он умолк. Я обрадовался. Наконец-то у меня появилась возможность собраться с мыслями. Но не тут-то было. То ли мыслей не оказалось, то ли просто здесь было очень беспокойно.

* * *

Ко мне подошел один из завсегдатаев "дурдома".
Представился:
— Панов.
И выразил желание со мной пообщаться. Оказалось, что меня ему нахваливал Семен Моисеевич (врач, который сказал, что здесь призывников держат до месяца).
Не начав беседы, Панов попросил разрешения перенести беседу на завтра:
— Не могли бы вы завтра пополудни мне уделить некоторое время? Я бы хотел описать вам свою Одиссею.
Можно было подумать, что сегодня у него заседания в горкоме или даже в обкоме КПСС. Так он был занят.
В любом случае, он поразил меня своей учтивостью и велеречивостью.
Панов отошел. Я остался в своем кресле. Сидеть быстро надоело. Я опять начал ходить взад-вперед.

* * *

В коридоре ко мне обратился некий алкоголик Вова. И сразу начал выкладывать мне свою немудреную историю:
— Жил хорошо, но пил по-черному. Допился до ручкотрясения, голоса стали являться, нервный тик появился...В общем, полтора месяца я уже здесь кувыркаюсь. Не выпускают сволочи. И водки не дают. Представляешь?
Затем Вова взял жестяную общую кружку, зачерпнул из питьевого бачка какой-то мутноватой водицы и начал лихорадочно пить.

* * *

На ужин я не пошел. Сидел в своей зафикусной резиденции. И трепался с напуганным парнем. Наконец мы догадались познакомиться.
— Михаил.
— Владик.
Владик говорил без остановки. В общем, это даже было хорошо, что Владик оказался непомерно словоохотливым. Это отвлекало... Во всяком случае, мне уже нравилось его слушать и даже болтать с ним. Когда мы с ним трепались, я отдыхал от общения с другими милыми обитателями "дурдома", писания дневника (который сейчас — несколько подредактированный! — перед вами), от заучивания наизусть стихов (это мое хобби).

* * *

Подошел Панов. Сказал, что имя его — Борис. И отошел. Потом опять подошел. Как челночок — есть такой термин в боксе. Из всего сказанного Борисом я подчерпнул несколько любопытных фактов. Например, один. Оказывается, Семен Семенович Добров, известный областной поэт, семь лет сидел в тюрьме, рубил лес в Калининской области.
Удивительно: Семен Семенович — на вид тишайший, мирный дедушка.
Хороши некоторые сентенции Панова. Цитирую. "Кто не жил в сумасшедшем доме, не сидел в тюрьме и не скитался нищим, тот не знает, что такое жизнь".
Что же, похоже, это правда. Но не дай Бог, мне узнать про эту жизнь ВСЕ. "Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси!"

* * *

Борис проявил обо мне заботу. Ночью предложил спать в их палате. Палате номер один.
— Мое место возле окна — Ваше! — сказал этот добрый человек.
Я отказался. Но в любом случае — спасибо Борису. Он остался и в "дурдоме" человеком.

* * *

По отделению пронеслась информация обо мне. Все узнали, что я с высшим образованием. Математик. В глазах пациентов я начал читать некое уважение ко мне. Панов также узнал от Семена Моисеевича, что я много пишу и даже печатаюсь. Как журналист и стихотворец.
Сказал мне:
— Из вас выйдет настоящий писатель. У вас взгляд талантливый. И жизнь нелегкая.
Я поблагодарил его за добрые слова.

* * *

Первый день в "дурдоме" остался за плечами. Самое трудное, по моим представлениям, ожидало меня впереди. Ночь. В отделении отбой — в девять часов. Где же спать? Я попытался уговорить санитаров разрешить мне провести ночь в "моем" кресле. За фикусом. Сильно просил. Санитары не разрешили. А вот нянечки — воистину святые женщины! — принесли мне в порядке неимоверного исключения топчан из комнаты свиданий, поставили два стула под голову и ноги, выдали белье (его выдали всем, не только мне) и пожелали мне спокойного сна.
Таким образом я получил шикарное койко-место в общем коридоре, которое тогда мне показалось райским местом.

* * *

Перед сном нас построили. И новичков, и ветеранов. Пересчитали. Вручили какие-то таблетки, которые — "мы в унитаз, кто не дурак".
Объявили отбой. Свет остался включенным.
Я пытался заснуть, но не мог. По коридору, точно так же как днем, ходили чуды-юды в своих серых халатах.
В разных концах коридора начались игры в карты. Милые ребятишки бросали карты на стол так, как будто играли в домино. Треск и шум стоял страшный.
Я понял: день в "дурдоме" смешивается с ночью, прошлое с настоящим, явь со сном (бессонницей), жизнь со смертью, ум с безумием. Словом, все как на воле. Только в гипертрофированной форме.

* * *

Подошел Панов, прочитал стихи (странно: я не понял — чьи). Пожелал спокойной ночи и откланялся:
— До завтрашнего утра, мой милорд, побеседуем, если Вы позволите, утром!
Он ушел, а я еще читал свою любимую книгу стихов. Этот сборник "Лирика" (антология русской поэзии за три века) всегда со мной. Где он только не бывал! А теперь вот попал и в "дурдом".
Я все пытался заснуть, но, увы, тщетно.

* * *

Подбежал молоденький мальчишка. Тот самый, который пугал меня, когда я только оказался в больнице.
Познакомились. Он тоже начал рассказывать о своей судьбе, о жизни в больнице.
Звали его Кириллом.
— Я здесь восемь дней. Поначалу было жутко, а потом ничего — привык. Живу. Ты не дурак, что на топчане в коридоре остался ночевать. Правильный поступок. В палатах всякое может приключиться. Вчера, например, у одного из нашей палаты припадок случился. Он выбежал в коридор, высадил головой оконное стекло, начал что-то кричать... Хорошо — санитары не спали, быстренько его успокоили. Сейчас он дрыхнет, связанный ремнями.
Потом парень культурно пожелал мне спокойной ночи. И удалился.
Спать мне расхотелось окончательно.
Но я сделал очередную попытку и... как ни странно, провалился в туманное, почти бесчувственное забытье.
Проснулся. Подумал, что уже часа три ночи. Оказалось — понял из разговора нянечек — только час. Даже утро еще не наступило. Пожилая сердобольная санитарка (старшая!) предложила мне слабенького снотворного. Я его, не раздумывая, выпил и проспал, как убитый, до шести утра. Как раз до подъема.

* * *

Собрав свою постель и положив ее в указанный нянечкой специальный ящик, я спрятался за фикус. И продолжил писать свой дневник, который я всегда пишу по фотографическому признаку — что есть, то и есть.

* * *

Из второй палаты вынесли несчастного, скорченного и тощего мальчика-инвалида. Ему нужно было сдавать анализ мочи. По команде санитарки двое дурдашей сняли с него штаны и тот прямо в коридоре помочился в банку.
Мочиться самостоятельно этот бедняга не мог.

* * *

Я продолжил заполнять дневник. Итак, первые — "милые"! — сутки я продержался. Предстоял новый день. Вот его-то я и хотел использовать на полную катушку. Где и когда еще я имел такую возможность — и необходимость! — читать и писать с утра до ночи!?

* * *

Я начал вспоминать, что было еще интересного вчера? И вспомнил такой эпизод. Вечером я заметил в нашем коридоре молодого человека, на удивленье хорошо одетого. Даже, можно сказать, модника. Утром я его не видел. Он беседовал с санитаром. Я подумал, что он доктор, на худой конец — тоже санитар. Я подошел к нему. Извинился. И жалобно так попросил у него разрешения спать на кресле в коридоре.
Модный парень рассмеялся.
Он тоже оказался пациентом. Только с огромным стажем. Три года вообще не выходил из психушки. Сейчас получил право на краткие свидания на воле. А всего в "дурдоме" к тому времени он "отмахал" уже восемь лет.
Он совершил преступление (какое — я не стал расспрашивать). Суд признал, что совершил он его в невменяемом состоянии.

* * *

В семь часов, после того, как я немного посочинял грустные, трагические стихи, я решил передохнуть.
Ходил по обыкновению взад-вперед.
Увидел заведующую отделением. Она меня пригласила к себе в кабинет. Разговор начался с ее обидного, но резонного вопроса:
— Почему в армию не хотите?
Я ответил, что, мол, наоборот — хочу! Лишь бы остюда поскорее убраться!
Она не поверила.
Потом она стала распрашивать, что у меня болит. Я ответил, что у меня все в порядке. Только, мол, сплю плохо, мучает иногда бессонница, нервничаю из-за пустяков, сердце болит, а кардиограмма хорошая... Нервы, видимо, не в порядке.
Она хмыкнула. И сказала:
— Ну ладно, идите, скоро начнем вас всех обследовать.

* * *

Заведующая не обманула — обследования потихоньку начались. Врачи стали проявлять к нам, призывникам, хоть какой-то интерес.
Мне сделали ЭКГ. Она, как всегда, оказалась нормальной. Это радовало. Значит, сердце работало хорошо. Но оно же действительно у меня постоянно болело. Неужто меня и в самом деле мучил невроз? Невроз сердца? Конечно, я бы очень хотел, чтобы меня комиссовали по сердцу. Но добиться этого — казалось просто нереальным. Я даже не знал — как?

* * *

Позвонить домой не разрешили. А то я хотел через знакомого областного поэта и журналиста Сергея Рогова дать весточку о себе. И о том, что мне здесь, в больнице, было необходимо.
А необходимым мне представлялось следующее: мыло в мыльнице, большая тряпка из марли (чтобы использовать в качестве полотенца, настоящее полотенце жалко!), много витаминозной еды, дабы поддерживать организм — виноград, орехи, курага, бутерброды с сыром, а также — как роскошь! — две бутылочки лимонаду (одну бутылочку попросил Владик, про которого никто из домашних даже не знал, где он находился).
Я также нуждался в томе Вересаева (моего любимого писателя) и в новой толстой тетради для записей.
Еще я хотел сообщить своим родным, что ходить ко мне нужно каждый день, но по очереди. Сначала, например, жена, потом теща. Вместе не нужно. Так им было бы тяжело. Пожалел...
Почему я хотел просить именно о каждодневных визитах? Все очень просто. Те, к кому приходили родные, имели право сидеть хоть до трех дня в замечательной, тихой и спокойной комнате свиданий.
Увы — звонить нам, сумасшедшим, не положено.

* * *

Забавное дело — тетка Владика, которая его, якобы, упекла в "дурдом", оказалась не его родной тетей (как я подумал), а врачом областной комиссии. Владик просто ее так называл — тетка...
Он что-то этой врачихе сказал невежливое, она его и отправила в "дурдом".
Мораль: будь вежлив! Это полезно и не обременительно.

* * *

Я опять отказался употреблять местную бурду. Отказался и Владик. И вот мы с ним уже вторые сутки ничего не едим, держим, так сказать, необъявленную голодовку.
Завтрак — а мы даже не встали с кресел. И ничего — от истощения пока не умерли. К тому же Кирилл угостил меня двумя яблоками. Одно я, разумеется, отдал товарищу, который напоминал голодного льва.
Мне же, как ни странно, есть особенно не хотелось. И чувствовал я себя далеко не худшим образом. Только голова стала немножко болеть и давление подскочило. 140/80. Раньше такого со мной не случалось.

* * *

Разговорились с Кириллом. Его фамилия (по отчиму) Манишвили. Сам он русский. Оказалось, что он в психушке по блату. Бывает и такое. Дело в том, что на этом хрупком, юном шестнадцатилетнем мальчике — две уголовные статьи. Я попросил Кирилла рассказать поподробнее, как так получилось?
Он согласился.
— Мы, трое одноклассников, в тот день изрядно подвыпили. Ну и решили продлить удовольствие... Девчонок "подснять". Зашли в общагу музыкального училища, в одну комнату. Там какой-то парень с пятнадцатилетней девчонкой трахались. Мои друзья оттолкнули паренька. И стали насиловать девчонку. Сделали свое дело. Сидели, балдели. Вдруг парень этой девочки спохватился (несколько поздновато!) и огрел стулом одного из моих "корешков". Тогда я этим же стулом огрел парня. Потом появились — откуда ни возьмись! — дружинники. Повязали нас. Всем повесили статьи. И мне в том числе. Избиение, изнасилование... А я-то лично в чем виноват? Ведь я только в отместку ударил того парня. Только товарища защищал... И малолетку ту вовсе не трахал...
До конца Кирилл свою историю не дорассказал, но здесь мне и так все было ясно. Его родители, чтобы избежать суда над мальчиком, спрятали его в "дурдоме". Доказали, что у парня расшатанная, нервозная психика.

* * *

Кирилл очень удивился, узнав, что я не только внештатный корреспондент своей "районки", но и много печатался в областной молодежной газете "За коммунизм".
Он и сам раньше публиковался в этом боевом пропагандистском листке. Как фотограф. Даже премии какие-то получал. А теперь ему предстояло не фотографией заниматься, а сидеть в "дурдоме", как минимум, полгода — пока суд не закончится.
Но Кирилл держался молодцом. Не хныкал. И надеялся на лучшее.
А вообще, фантастическая штука — судьба человеческая. Человек сделал о д н у ошибку - и полетело в с е в тартарары.
Этот мальчик побывал уже и в восемнадцатом отделении, где находились уголовники.
Кирилл рассказывал про это отделение со смаком. Без этого Кирилл был бы не Кириллом. Впрочем, почти все, о чем он рассказывал, действительно не веселило.
Про восемнадцатую палату:
- Там только одна комната. Врачей практически не бывает. Только санитары, которые в комнату поодиночке не входят - во избежание непредвиденных случаев. Пищи там не дают. Вернее дают, но весьма своеобразно. Выставляют большой жбан с баландой и бросают несколько ложек на стол. Кто схватил ложку - тому повезло, тот поел из общего котла. Кто не схватил - остался голодным.
Бывало, что в отделении умирали от голода. Случалось людоедство... В наше окошко иногда видно: из восемнадцатого отделения выносят большие рулоны бумаги. Это не бумага, это труппы, завернутые в бумагу.
Мужеложство там развито повсеместно. Сильнее, чем в тюрьме, хотя в тюрьме я не сидел. И точно сравнивать не взялся бы.

* * *

Что бы как-то умерить мрачный повествовательный пыл моего юного друга, я попытался перевести разговор на другую тему. Заговорили о женщинах. Кирилл тут же нашел что сообщить про... женское отделение:
- У баб еще хуже. Замечал по ночам штукатурка сыплется? Это потому что они над нами срока мотают. Мужиков туда не пускают - мужиков "психички" насилуют.
Я улыбнулся. Но потом вспомнил, что об этом же мне рассказывал и наш санитар Володя.

* * *

Из призывников к нам с Владиком поговорить часто приходил поговорить мой райцентровский земляк Алексей, которого здесь все называли Ваней. Сев на пол (именно на пол) своим неимоверно толстым задом, он пыхтел, как паровоз, и порою (если просили) рассказывал о себе.
Ваня выглядел, конечно, очень болезненно, но рассуждал, как ни странно, весьма правильно.
Хотел, например, быть отцом маленькой дочки. "Я бы ее так любил, так любил! Воспитывал бы..."
Говорил, что труд на фабрике - это его вклад в дело обороны страны. Народ и партия едины. Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи. Экономика должна быть экономной. И т.д.
Закончил он семь классов вспомогательной школы. Дальше учиться не захотел. Пришел к директору и - цитирую - выпалил:
- Ухожу от вас в пизду, дайте справку о семилетнем образовании...
- Так и сказал - в пизду? - полюбопытствовал насмешливый Владик.
- Так и сказал, а чего с ним цацкаться, с директором-то.
Девушке восемнадцатилетнего Вани недавно исполнилось двадцать пять лет. Она была замужем. Развелась. У нее - ребенок. Мечта Вани - на ней жениться. Он даже сватался. Но ее родители оказались против. Как Ване объяснили - по причине его молодости. Между тем невеста уже забеременела и от него.
Ваня:
- Как я ее люблю, как люблю - до страсти! Но выйду из больницы - дам ей все же пизды, а то врачу, кажется, что-то про меня, падла, плохое наплела.
- Да уж не бей! Зачем? - пролепетал я.
- Ладно, может, и не буду! - неуверенно согласился Ваня.

* * *

Любил Ваня рассказывать и о своих домочадцах.
- Отец-то у меня хороший мужик был, но пил много, и свихнулся. Ему укол - и на тот свет.
- ?
- Теперь мы с матерью и отчимом живем. Вернее - жили с отчимом. Он тоже пил, я его за это пиздил. Сейчас он в ЛТП. На Оранжевом (это в нашем райцентре) проспекте.
Есть у меня и сестра.
- В обычной школе учится?
- В обычной.
Закончилась эта беседа его грустным, но очень патриотичным вздохом:
- Эх, поскорее бы в цех! Как там сейчас?

* * *

Регулярно подбегал любопытный Панов. Биографию свою - Одиссею - не рассказывал, хотя постоянно обещал. Сейчас сообщил, что отныне всегда будет ходить в областную библиотеку, дабы прочитать мои произведения, опубликованные в нашей "районке". Поделился также, что планирует снимать фильм как режисер-любитель. Камеру, якобы, уже приобрел. Фильм - по рассказам Чехова.
- Тебе тоже роль подберу! - произнес торжественно.
Захотел также оказать мне меценатскую поддержку в издании моих стихотворных книжек.

* * *

Панов отошел, потом опять пришел. Уже с каким-то местным хлопцем, на вид очень спокойным.
Видимо, он - тоже будущий артист...
Оказалось, это не артист. А местный Кулибин.
Он показал мне какую-то диковинную схему:
- Вот смотри, хочу сам телевизор сделать...
Борис, как всегда, вмешался:
- Схема хорошая. Но ее надо немного усовершенствовать. Я тебе потом подскажу - к а к!
Борис опять отошел.
Неожиданно у него возникла какая-то перебранка с очень мрачным, узколобым больным. Тому не понравилось, что Боря ночью вслух читал стихи. Пациент накинулся на бедного Панова, как тигр на ягненка (правда, хорошее, свежее сравнение)...
Панов молниеносно сориентировался - даром, что ли, жил в "дурке" годами - поставил между собой и агрессором стул. И защитил себя, как герой.
Низколобый пациент кричал печальные фразы:
- Чего ты подкалываешь, чего? Чего ты хочешь?
Боря отвечал по обыкновению гениально:
- Я хочу, чтобы штык приравняли к перу...

* * *

Смешно, конечно, было жить в больнице. Но стало не очень смешно, когда я осознал, что начал путаться во днях. Сколько я к тому времени находился в "дурдоме"? Спросить у ребят - я стеснялся. Боялся, что сочтут за идиота. И все же? Сколько? Мне казалось, что я пребывал на "обследовании" целую вечность, что я даже родился в больнице.
- Неужели вся прошлая жизнь мне приснилась? - мелькнуло как-то раз в башке тревожное сомнение.
Даже в своем дневнике я начинал путаться во временах - писал то в настоящем, то в прошедшем времени. Зав. отделом писем нашей районной газеты, куда я писал заметки, меня бы за это не похвалил.

* * *

Лидера призывников - мы его за цвет волос прозвали Белым! - сегодня связали за буйство и сделали ему укол. Он присмирел. Подошел к нам. Разговорились.
Он тоже, закончив восемь классов, пришел к директору с просьбой отпустить его на все четыре стороны.
Стал чернорабочим. Его мечта - трудиться директором киносети, на худой конец - заместителем директора. Для этого, он решил, ему необходимо поступить на курсы киномехаников.
Мне показалось, что он спутал учебные заведения.

* * *

Начал чувствовать себя в "дурдоме" вполне нормально. Постепенно вошел в ритм местной жизни. В больнице оказалась даже забавно. Я часто смеялся, может быть, даже очень часто. Во всяком случае намного чаще, чем дома.
Есть почти не хотелось. А вот голова немного кружилась. От голода и нервного перенапряжения, наверное.

* * *

Наконец-то свершилось - все дождались моего и Владикова отступничества от идеи. Мы оказались жалкими и призренными оппортунистами. Одна нянечка все-таки уговорила нас с товарищем "не бастовать, а покушать". И в ужин мы подняли лапки вверх. И... получили по цельной полной кружке чая (хотя до краев здесь обычно не наливают), картошку в мундире (какую-то зеленоватую) и селедку. А также по куску хлеба. Все. Хотя когда уговаривали нас поесть, то - вруны! - обещали дать и зеленый горошек. Но после того, как уговорили, разумеется, про горошек забыли. История типичная...

* * *

Я выпросил у нянечки шашки. Играли с Владиком и Кириллом. Легко их обыграл. Они пытались взять реванш в поддавки, но и тут им не повезло.
С Владиком играли и в морской бой.

* * *

Вечером было особенно весело. По вечерам у нас в "дурдоме" — танцы... Алкаш Володька (из аборигенов) очень здорово играл на гармошке, а многие мои собратья по высшему разуму танцевали. Своеобразно — лихо, задорно. Особенно старался истинный любимец местной публики Юрка. Вообще-то он обычно либо сидел на полу, либо качался взад-вперед, как маятник, либо долбил потным лбом стену, либо кричал что-то непонятно-звериное.
А тут Юрка плясал, двигался в такт музыке. Право, замечательно. Уж точно — не хуже наших райцентровских подростков, толкущихся в городском саду на дискотеке.
Вообще, Юрку надо бы описать поподробнее. Он маленький и толстый. У него отсутствующий взгляд, вечно открытый рот, гипертрофированно большой череп, точно у Ленина.
Думаю, если раньше — в моей добольничной жизни — мне встретился бы такой человек — мне стало бы нехорошо. А тут я к нему привык. Юрка — один из нас.

* * *

Утром врачи хотели послать запрос в районный диспансер об истории моей болезни. Я сказал им, что Халед Мафусаилович дал мне с собой какие-то бумаги. Они — в кейсе.
За кейсом послали медсестру. Увы, вещи уже перенесли на склад, который в субботу и воскресенье не работал. А была, как выяснилось, именно суббота.
Так что, как говорится, "доживем до понедельника". Я сам себя наказал — не передав вовремя медсестре послание Халеда Мафусаиловича областным коллегам.

* * *

Жена с тещей так и не приехали. Видимо, закрутились с какими-то делами. Я на них не обижался. Они же не догадывались, каково мне приходилось.

* * *

Вечер. Дали нам таблетки. Я их спрятал. На построение вообще не пошел. Стал бывалым. На ночь опять выпросил топчанчик из комнаты свиданий, матрац получил из палаты номер пять, где, в частности, ночевал Юрка. Неприятно, конечно, это было осознавать.
— Но ничего! — успокаивал я сам себя. — Прорвемся!
Санитарка выдала мне также таблетки снотворного. Это меня порадовало. А то вчера проснулся в три часа ночи. А потом и вовсе не спал.
Вообще, сотрудники заведения обо мне заботились. И, как ни странно, уважали. За что? Всех называли на ты, меня — на вы.

* * *

Борис сегодня ходил домой, принес фотоаппарат со вспышкой. Хотел меня сфотографировать. Но я отказался. Все-таки фон не совсем подходящий...
Так Борису и сказал. Он не обиделся.
Узнал весьма любопытный для меня факт — оказалось, во всех двадцати отделениях больницы — психически больные. Многовато нас развелось.

* * *

Писал план действий на завтра — что мне предстояло сделать? Писал — и успокаивался. Так всегда со мной бывает. Сегодня еще следовало почитать любимую книгу, пописать стихи, дневник. Это оставалось на десерт. И вообще, я не тужил, хотя, конечно, многое меня тревожило. Тревожило будущее.
— А вдруг меня квалифицируют как шизофреника, — переживал я. — Куда мне потом деваться? Даже с неврозом, наверное, непросто будет устроиться на работу.
Впрочем, терзался я недолго. Сказалась потребность нервной системы в отдыхе. Я прилег и попытался вспомнить что-нибудь веселенькое. Что происходило за неделю? Кое-что трагикомическое происходило.
Вот один случай.
Зашел в туалет. Справил малую нужду, собрался выйти. Закрыто. Начал стучать в дверь. Один псих (в туалете) проворчал:
— Не стучи, дай посрать!
И голой задницей сел на толчок.
Мне оставалось только дождаться — пока он завершит свое "дело".

* * *

Наступило утро. 6 часов. Еще один день пошел, как я находился в "дурдоме". Спал хорошо. Как убитый. Таблетки, таблетки... Вместе с Владиком отнесли мой топчан на место. Положил свое белье на шкаф в палате номер один. В лучшей палате — самой чистой и спокойной. Вместе со всеми — в другую палату — класть белье не стал. Положишь со всеми, а потом — не дай Бог — спутаешь с чьим-то другим бельем. С Юркиным, например.

* * *

Неожиданно началась драка. Агрессор, вчера набросившийся на Панова, теперь бил ногами и руками кого-то другого.
Мы с Владиком разнимать их не рискнули, хотя поначалу робкие благие порывы имели. Побоялись. Подбежал санитар, все уладил. Побитого мужика уложили спать, а буйного агрессора увели в комнату для свиданий, которая у нас одновременно и холл, и карцер... В зависимости от ситуации.

* * *

Мы сидели по-прежнему за фикусом.
Узнали, что лидеру призывников Белому влепили сульфазин. Парень совсем притих.
Подошли призывники из другого крыла коридора. Рассказали забавный эпизод. Одного аборигена спросили:
— Сколько времени?
Он в ответ:
— Одна секунда плюс пятнадцать часов минус три часа...
И т.д. В общем стал накручивать немыслимые математические операции. Ребята следили, как могли, за ходом его мысли. Прибавляли, вычитали. Потом подсчитали и оказалось — все верно — время назвал правильно.

* * *

Наступило два часа дня. Мои на горизонте все не появлялись и не появлялись. Видимо, на плечи тещи свалилось много работы. Теща — врач. Или, может быть, Марина заболела. Жена у меня слабенькая.
Бывший вожак постепенно приходил в себя. Попросил гитару, на которой он — согласно его словам — научился играть, как Юрка Антонов.
Заиграл. Лучше бы он этого не делал.
Потом бренчали все по очереди. Бренчал и я. Свои стародавние немногочисленные сочинения. Хотя гитару так и не мог толком настроить — композитор. Это сделал мощный гигант, алкаш Володька.
Он, вообще, мне понравился. Лицо у него излучало непритворную, изначальную доброту.

* * *

Подошел Юрок. Что-то прорычал. Один из призывников протянул ему половинку бутерброда. Юрка сначала взял, а потом выбросил. Обиделся, увидев, что дали только половинку. Юрка — очень гордый человек.

* * *

К Владику приехали родители, понавезли жратвы, меня угостили. Целый кекс я слопал. Захотелось пить. Решился попить из под крана в ванной. Вода — мутная. Попил. Вымыл руки. Сбавил воду из под крана. И опять сполоснул руки. Чтобы не подцепить какой-нибудь заразы. Даже от прикосновения к регулятору воды.

* * *

Сегодня пришел санитар по прозвищу Зверь. Им все время раньше пугал наш местный Леонид Андреев — Кирилл.
Зверь оказался не страшным. Да, матерился он колоритнее других, да иногда давал пинка под зад пациентам... Но не более того.
Он несколько лет сидел.

* * *

Юрка где-то нашел сигареты. Полдня ходил по коридору, дымя и улыбаясь. Никто ему не мешал.

* * *

Жирный Алексей (Ваня) сегодня рассказывал, как в первый раз соблазнил свою невесту.
Я пришел к ней домой и потребовал:
— Дай и все!
Она и дала.
— Бил? — спросил почему-то Владик.
— Нет, она сама дала.

* * *

— Интересно все же, — тревожно размышлял я. — Почему к нам так долго не заглядывают врачи? Может быть, они в "дурдоме" вообще отсутствуют как класс? А те, что делали кардиограмму, — были просто переодетыми психами?

* * *

Новость — веселая! — обрушилась на голову. Выяснилось, что у агрессивного психа Пети, который кидался на Панова и бил ногами другого аборигена, любимое место отдыха — наше, за фикусом.
Это сообщила нам одна из нянечек.
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

* * *

Мы поняли с Владиком, что совершили ошибку, близкую к роковой. Интересно - почему Петя нас до сих пор не убил и даже не ударил?
Нянечка шепнула нам очень деликатно:
— Петруша — человек особенный. Пользуется в больнице большим авторитетом. Он до ужина работает, а потом приходит сюда. И вот уже третий день его резиденция занята.
Мол — выводы делайте сами.

* * *

Я сказал Владику:
— С одной стороны, ясно, что если места ему не уступить, то мы обречены. С другой стороны, если уступить место — то ничего хорошего нам тоже не светит. Больше в больнице в относительной безопасности находиться просто негде.
Владик, точно потеряв дар речи, испуганно молчал.
Мы-таки решили рискнуть — из-за фикуса не выходить. К тому же сам Петя нас пока ни о чем не просил. Даже не намекал... Хотя нет, вру — однажды он обмолвился —- при нас! — медсестре:
— Вот дожил, даже отдохнуть негде.
И жалостливо сел в коридоре на корточки.
Мы затаились.
И стали ждать.

* * *

Мы, призывники, разговорились со Зверем. Видимо, мы ему понравились. Он раздобрился, выпустил нас на лестничную клетку покурить. Многое порассказал случаев из своей богатой санитарской практики. Продемонстировал нам свой шрам на голове — это кто-то из буйных его лопатой "уважил".
Зверь нам разрешил потрогать шрам. Мы все по очереди потрогали. И сочувственно повздыхали. Спросить — где буйный пациент достал в отделении лопату — я не рискнул. Побоялся потерять расположение Зверя — вдруг бы он заподозрил, что я ему не верю.
— Страшнее всего, — делился впечатлениями Зверь, — в женском отделении. Раз зашел туда передать знакомой алкашке ("белая горячка") сигареты и увидел следующее: кто-то из этих бабенок ходил без трусов, кто-то без платья, почти все были лысые (чтобы вши не разводились). Я тогда попал к ним во время обеда. Одна брюнетка влезла на стол и начала разбрасывать миски. Я еле ноги унес. Справиться с ними невозможно. Мужику хоть врезать можно. Бабу бить вроде нельзя. А даже если ее и ударишь — ей все по фигу. Кулаками от нее ничего не добьешься. Ни от психички, ни от нормальной. Потому что любая баба — это дьявол в юбке.
Зверь оказался философом.
А кто бы мог подумать?

* * *

Белый (он же будущий директор киносети) совсем заговорился. Сначала всем нам поведал, что он родом из Жордевки, потом вспомнил, что из Слесаревки. Наконец заключил, что он из Никифоровки. И вот последняя информация. Из его же уст:
— Я родился и живу в областном центре. Но вообще-то на карте генеральной — это Дмитриевка.
Стало ясно, п о ч е м у этого призывника не отпускали уже вторую неделю.

* * *

Наконец-то пришли Марина и Элеонора Петровна. Они меня в наших пенатах довольно долго искали. Какой-то санитар (дурень) сказал им, что я (откуда он меня знал?) не в десятом, а в третьем отделении. Потом все-таки заглянул к нам — полюбопытствовал. И нашел меня как раз в десятом. Спасибо ему!
Говорили мы ровно час. Столько, сколько нам разрешили. Родные сообщили радостные вести, что в "районке" напечатали мою большую статью под псевдонимом и маленькую заметочку — где я (скажите, какой мэтр!..) представил молодую поэтессу Марину Индюшину.
Поел яблок, винограда. Отвел душу. Еще они принесли голубцов, варенья, воблы.
Но почему-то ничего не хотелось. Дома про меня никто не спрашивал, кроме, как ни странно, Николавны, вдовы марининого дедушки. Теща сообщила родственникам, что я в терапевтическом отделении. На обследовании. Такую мы, говоря шпионским языком, придумали легенду. Во время встречи в основном говорил я. Они слушали и сочувствовали. По-моему они, как наш районный врач, стали сомневаться в моем душевном здоровье. Смотрели на меня как-то подозрительно.

* * *

Сегодня курил. На лестничной клетке, когда нас туда выпускал, точно дрессированных тюленей, санитар по прозвищу Зверь. Выкурил пол-сигареты. Было приятно. Но сердчишко сразу заныло. Чуть-чуть.

* * *

Странная вещь: все наши призывники считали друг друга — у/о — достойными психушки.

* * *

Писал, писал. В основном — дневник. Все наверняка думали, что я окончательно свихнулся.
Либо свихнулся оттого что пишу, либо пишу оттого, что свихнулся. Кажется, так Ирвинг Стоун писал о Ван-Гоге.
Но вообще-то я, наверное, в самом деле должен был производить странное впечатление. Судите сами — бородатый, усатый выпускник ВУЗа сидел за фикусом в "дурдоме" и что-то день и ночь писал...

* * *

Земляк Ваня констатировал — чему он научился во вспомогательной школе:
— Читать, писать и даже считать немножко.
Немало. Я и в нормальной школе научился только тому же.

* * *

Санитар мыл наш узенький коридор, нас с Владиком выгнал в общее пространство.

* * *

Играл вместе со всеми призывниками в карты, в дурака. Один длинный парень все время ходил взад-вперед, как маятник. Наверное, на воле он занимался спортивной ходьбой. Один из наших предложил ему сигарету и твердо потребовал:
— Хватит тебе ходить туда-сюда! Покури лучше!
Тот замахал руками. Мол, отстань от меня... Дай мне делать то, что я люблю. А именно — ходить.
Кажется, "Маятник" (именно так его называли мои товарищи) был глухонемым.

* * *

Другой абориген тоже все время ходил. Но при этом что-то всегда говорил. Например:
— Я часовой государства, я стою возле знамени.
Или просто бубнил себе что-то под нос. Как и я иногда — на воле.
Над ним все наши смеялись.
Если бы они узнали, что и я так иногда бормотал себе что-то под нос — они бы, наверное, удивились.

* * *

В карты играть надоело. Ходил. Потом слушал рассказы одного из наших про "1000 мелочей" (так в больнице называли холл).
Он выполнял (порою) функции своеобразного "дурдомовского" гайд-парка. В холле разрешалась делать почти все.
Вчера один снял штаты и запросто помочился в ведро.

* * *

Приехали новые медсестры и сообщили, что выходные у нас пропали даром. Врачи, которые должны были нас обследовать, по выходным в "дурдоме" не работали.
Меня это почему-то даже не расстроило — на быструю выписку я к тому времени надеяться уже перестал.

* * *

Борис делился своими познаниями про фонограф, Большую Советскую Энциклопедию, зоофилию, про что-то еще. Болтал обо всем, но чересчур быстро.
Одна-две фразы — и он уходил (в прямом и переносном смысле) в сторону.
Можно было ему и не отвечать. Фактически он говорил с самим собой. Я (или кто-то другой) — служили просто фоном для его высказываний.

* * *

Опять началась "дискотека". На этот раз в нашем (за фикусом) углу. Мне почему-то стало в больнице совсем не страшно. Все происходило, как обычно. Володя играл, все остальные слушали, Юрка танцевал. Интересно, что охотнее всего Юрка танцевал под песню "Барабан". Если мне повезет и я встречу когда-нибудь поэта Вознесенского, скажу ему, какой бескрайней любовью он пользовался в нашем отделении.
Обычно Юрка плясал следующим образом. Встав посередине коридора, он ритмически под музыку качался взад-вперед. Все. А сегодня он даже по-цыгански потряс плечами, чем привел в неописуемый восторг благодарную публику.

* * *

Один из наших призывников (какой-то паршивец) решил подставить под зад Юрке стул, пока наш маэстро отплясывал. Юрка заметил и нервно оттолкнул стул.
Я запретил нашему издеваться над танцором диско...
Меня слушались в больнице.

* * *

Володя не только хорошо играл на баяне, но и пел неплохо.

* * *

Борис сообщил, что построит в одной из школ области бассейн и запустит туда дельфинов.
— На радость детям! — так он выразился.

* * *

Появился и другой любитель потанцевать. Тоже из местных. Он так лихо сегодня отплясывал цыганочку, так лупил голыми пятками и ладонями по голому полу, что соседям снизу, наверное, известка сыпалась на головы. Может быть, они даже думали, что у нас тут кого-то методично избивают.

* * *

Узнал, что Володя с пятьдесят восьмого года. Я бы дал ему пятьдесят лет.

* * *

После танцев все разошлись на спец. ужин. Это когда каждый ел то, что ему принесли родные.
Я не пошел. Был сыт. Баян остался лежать рядом с моим креслом.
Подошел какой-то неизвестный мне безумец. Глаза — буйного больного. Он взял баян, я не смел ему перечить.
— Лишь бы не сломал, — только и подумал.
А парень заиграл так, как, наверное, не смогли бы и в консерватории. Шустро бегал ловкими пальцами по клавиатуре, как, может быть, папанинцы — по льдинам.
Но играл он почему-то исключительно одну мелодию.

* * *

К музыканту подбежал неугомонный Панов и попенял ему, чтобы он не мешал мне работать.
Я заверил Борю, что мне музыка никогда в жизни не мешала.

* * *

Все психи привыкли к тому, что я постоянно что-то писал. И никто не спрашивал (впервые в моей жизни!) — зачем я это делал. Надо — значит надо.
Вообще, коллектив у нас, в больнице, подобрался исключительно творческий. Все в принципе были заняты своим делом. Юрка танцевал, я писал, Володя играл на баяне... Эх, нас бы вовремя на большую эстраду — мы бы покорили полмира.

* * *

Владик рассказал, что утром наблюдал такую сцену.
В "Тыще мелочей" один из аборигенов, заткнув зачем-то уши, полоскал рот. Стоявший рядом Ваня заметил:
— Дурак он, вот если бы масло у него во рту плескалось, тогда бы уши точно следовало бы заткнуть. Тогда бы действительно вода через уши просочилась бы.
Мы с Владиком Ваню не поняли. Иногда он выражал свои мысли очень сложно, даже загадочно.

* * *

Один псих сегодня кричал:
— Все вы здесь — труппы!
Я не знал, что ему возразить?

* * *

Наступила моя очередная ночь в психушке. Выпросил у нянечки и фельдшера (Николая Андреевича) разрешение спать на топчане. В "моем" коридоре.
Разрешили. Дали новое белье. Прекрасно. Старое белье кто-то взял со шкафа из первой палаты.
Устроил себе удивительное лежбище. Как фон-барон. Так меня, кстати, стал почему-то называть Белый.
Немного на сон грядущий поговорил с Владиком, почитал стихи и уснул без задних ног. Снотворного не принимал. И ни разу до утра не проснулся.
Где-то полшестого утра заорала гитара и призывники, которые, как выяснилось, не спали до трех часов. Веселые хлопцы.
Встал, умылся. Вытер руки и морду о свитер. Не общей же было вытираться простыней.
Ночью снились дурдаши. Будто заставляли меня мыться вместе с ними в бане. Еле-еле — там же, во сне — от них отбился.

* * *

Наступил новый день.
Маленькое зернышко надежды на то, что скоро выпишут, выросло в огромное, но, кажется, не плодоносящее дерево.
Внутренний голос молчал.

* * *

Имел беседу с фельдшером. Он оказался очень простым, наивным парнем.
Он спросил у меня:
— У тебя все нормально?
Я кивнул головой.
Выходило, что у меня действительно все шло нормально. Вот так.
Один из аборигенов присутствовал при нашей беседе и поддержал разговор:
— А чем здесь, в "дурдоме", плохо? Не работаем, кормят нас здесь хорошо, гармошка есть, телевизор обещали. Рай.

* * *

Фельдшер очень интересовался:
— Почему же ты, учитель математики по образованию, занимаешься журналистикой?
Я не стал ему объяснять, что мало кто из хороших (речь, конечно, не обо мне!) журналистов имеет специальное образование. Такой ерунде особенно учиться не надо.

* * *

Усатый Паша, тоже абориген, заявил, что в коридоре видел Высоцкого. И что Владимир Семенович иногда с Пашей разговаривал.

* * *

Призывники меня поражали. Задирали психов, подкалывали над ними (даже в их присутствии). То ли они ничего не боялись, то ли они действительно...

* * *

Один из аборигенов здорово предупредил Белого:
— Не задавайся, а то я тебя сильно стукну, у меня ума до хуя...

* * *

Паша, приложив ухо к полу, лег в коридоре и пробормотал:
— Вставай, Высоцкий... Я тебя отыскал.
Над Пашей стал почему-то посмеиваться агрессор Петя.
Но Паша на него не обратил ни малейшего внимания, а только добавил:
— Сейчас мы пели с Высоцким, а теперь будем пить.

* * *

Вчера призывники обсуждали жгучую проблему: потеряла Пугачева зрение или нет?
— Она ослепла, — заверил Белый. — Мне сосед по палате, дурак, сказал.
— И я слышал, — поддержал Белого Ваня. — На киностудии во время съемок осветительная лампа разорвалась. Алке — в глаза. Но — прочистили.
— Точно, прочистили! — констатировал агрессор Петя.

* * *

Когда мне вчера Марина и Элеонора Петровна вручили передачу, я попросил их, чтобы в следующий раз они принесли побольше семечек.
Потому что надо было делиться. В больнице образовалась братская солидарность. Все старались угостить друг друга. Хоть чем. Психи уже неоднократно предлагали мне и яблочко, и булочку, и семечки...
Яблоками со всеми поделиться было сложно — не напастись! А семечками — вполне. Угостил — и все в порядке.

* * *

К сожалению, я забыл дома часы. И постоянно спрашивал у своих товарищей-призывников:
— Сколько времени?
Записывал время в дневник. За сегодняшний день возникли такие цифры. 7, 55. 8.30. 9.45. 10.25. 10.45. 11.25. 14 20. 19. 20.

* * *

Некоторых из наших начали выписывать. Других — хотя бы обследовать. А до нас с Владиком никому почему-то не было никакого дела. Но хорошо, что мы хоть держались вместе. Вдвоем всегда легче.

* * *

Владик раньше отказывался от книги "Лирика поэтов трех веков", а последние дни читал взахлеб. Он впервые в жизни прочитал стихи, которые не являлись обязательными по школьной программе.
Приобщился. Порадовал меня.

* * *

Призывники по инициативе Паши начали играть в любимую игру аборигенов: один потреплет другого за ухо, а тот должен потрепать третьего, третий — четвертого и т.д. Так до бесконечности. Смысл игры — не подставить уши. Уберечься. Паше понравилось играть с нашими. Он вообще их полюбил.
Одного из них даже решил усыновить.
— Считай меня отцом родным. Когда выйдешь отсюда — пиши мне обязательно. Защищай знамя родины и пиши мне, отцу твоему. Сюда пиши — домой.
Затем Паша продиктовал Белому адрес психушки.

* * *

"Отец" и "сын" отошли в сторонку посекретничать.

* * *

Начали выписывать очень многих. Однако на меня и Владика врачи по-прежнему не обращали никакого внимания. Хотя заведующая отделением дня три назад пообещала лично меня здесь долго не мурыжить.
Но, видимо, прочитала послание Халеда Мафусаиловича и мнение свое изменила.
Вчера так сказала мне:
— Надо обождать, обследоваться еще. Пройти психолога, а он сейчас страшно загружен.

* * *

Я спросил у санитара:
— Который час?
Не ответил.

* * *

Домой отправили Сережку Манковского. Я раньше у него спрашивал — который час?
Он всегда охотно отвечал.

* * *

Мне начинало казаться, что в мои вещи (которые находились в нашем отделении) могли попасть вши. Их в отделении оказалось видимо-невидимо.
Это пугало.

* * *

Борис опять уходил на выходные домой. Я дал ему денег, чтобы он купил мне лимонаду, хотел дать денег и на общую тетрадь — бумага почти кончилась — но денег не хватило.
Посему писал очень аккуратным, бисерным почерком — экономил листочки.

* * *

Выпускали (о, ужас) всех — кроме меня. Выписали даже Владика, с которым мы простились сдержанно и достойно. Пожелали друг другу удачи.
А психолог все не появлялся и не появлялся. Глаз у меня стал дергаться катастрофически. Точно у самого настоящего неврастеника. Я надоел всем врачам, санитарам, нянечкам. У всех спрашивал:
— Когда появится психолог? Когда появится психолог? Когда появится психолог?
Попытался отпроситься у заведующей на день домой. Она резко и раздражительно отказала:
— Как я устала от всех вас и от тебя в том числе!..
Кошмар.
Но жить все-таки было нужно. Нужно?
Нас оставалось (осталось) только трое. Из призывников. Белый, еще один совсем безумный малый да я.

* * *

Разговорились с Белым. Он оказался не так прост, он тоже "косил", в армию идти не хотел. Поэтому и буянил здесь. Так его товарищи научили - "кто буянит, того в армию не берут".
Сидели за фикусом вместе.

* * *

Почти кончилась бумага.
Я не знал, что делать.

* * *

Моя извечная "больничная" проблема — где справить большую нужду? В наш "дурдомовский" туалет я входил каждый раз так, точно всходил на эшафот.

* * *

Что я сегодня ел? Несколько конфет и пирожное "Шарик". Чайку попил, воды из-под крана. В ванной. Все.
Так что справлять большую нужду пока не представлялось необходимым.

* * *

Долго болтал с Белым. Он грустил, что завтра пообещали выписать последнего нашего товарища-призывника.
Я тоже грустил из-за этого.

* * *

Ждал ночи. А новая медсестра не разрешила мне спать в моем углу. Настроение ухудшилось.

* * *

Борис рассказывал про интересных обитателей психушки:
— Жил здесь один офицер
-подводник. Он писал рассказы и посылал их Брежневу. И критиковал социалистический строй.
А еще писал Пиночету: "Дорогой Аугусто, вешай канальев-коммунистов!"

* * *

Тик у меня прогрессировал. Ходил по лицу, точно странник по земному шару.

* * *

Белый освоился в "дурдоме" основательно. Мылся каждый день под душем. Ходил по нашему отнюдь не идеально чистому полу босиком.
Выяснилось, что Белый учился во вспомогательном интернате.

* * *

Ходил с трудом. Голова кружилась. Веселенькие дни недоедания (точнее, голодания) стали сказываться.

* * *

Писать начал совсем мелкими буквами. Очень-очень аккуратно. Тетрадь была на исходе.
Вышагивал, как говаривал Вознесенский, стихи. Но безрезультатно.

* * *

Думал о завтрашнем дне.
— Может быть, — говорил я сам себе, — случится что-то хорошее? Может быть, посетят жена или теща? Может быть, Кирилл принесет "Литературку" — он обещал. Его родители на день забрали домой.

* * *

Писать дневник не хотелось. Я начинал повторяться.

* * *

Хотелось пить. Но в ванной в данный момент кто-то мылся. В горле как-то противно першило.
Хотелось пить. Из ванной вышли. Но я боялся пить из крана — боялся подцепить какую-нибудь заразу.
Хотелось пить.

* * *

Медсестра сегодня дежурила безобразная. Даже пыталась заставить таблетку какую-то мерзкую — при ней! — выпить. А я все-равно не выпил. Засунул в рот и ушел. А потом зарыл в ведро из-под фикуса.

* * *

Опять устроился спать в общем коридоре. На топчане. Его поначалу санитар не давал. А разрешила (как ни странно!) злая медсестра, та самая — "безобразная". Никогда не поймешь сразу, кто поможет в жизни, а кто навредит.

* * *

На шкафу в первой палате лежало постельное белье. Я его вчера туда положил. Но тут я засомневался, что оно мое. И сказал санитару:
— А вы знаете, это, кажется, не мое белье.
Он:
— Да ложись ты скорее, какая тебе разница, под каким бельем спать!
— Что я — свинья, что ли?
— А я свинья — сплю здесь?
Вот такой получился диалог. Я ему про Ерему, а он мне про Фому.
К тому же и дикция у этого санитара страдала. Он бормотал себе под нос что-то невразумительное (во всех смыслах). Нужно было обладать определенными навыками, что бы его понимать.

* * *

Прибыло пополнение. Второй день уже, как у нас появились новые призывники.
Я им сегодня велел (королек!) поставить "мой" топчан рядом с их лежбищем (они все вчера спали вповалку, друг с другом рядышком). Они поставили. Я, не став читать, — очень утомился за день — сразу лег. Да не заснул. Ребята играли в карты, и хоть тихо, но говорили.
Тогда я передвинул (уже сам) свой топчан подальше от ребят. Оказался акурат напротив палаты номер шесть. Возникли милые ассоциации...
Опять попытался заснуть. И опять не смог. Стоял страшный храп. Санитары время от времени кричали то на психов, то друг на друга. Все-таки заснул. Под вопли картежников. Опять без снотворного. Проснулся в два ночи. Поворочался и опять заснул.

* * *

Пришел Кирилл. Местное "радио" сообщило, что его привели милиционеры из ресторана, где он сидел с девушкой. Он просрочил свое увольнительное. И его схватили. Он даже не успел девушку проводить домой.

* * *

Кирилл рыдал. Нянечки его успокаивали.
— Кирилл, не плачь, будь мужчиной!
Я его понимал. И жалел. И тоже успокаивал, как мог. Он плакал нутром. Не для того, что произвести впечатление.
Бедный, бедный мальчик.
Впрочем, чужие беды мы уж как-нибудь сможем пережить. Это подмечено точно.

* * *

Утром вымыл руки, вытерся о свитер. И в кресло — писать. Затем трепался с призывниками и очень долго — с Кириллом. Оказалось — его действительно взяли прямо в ресторане. Менты позорные. Перед этим он успел сходить в кино на двухсерийный канадско-французский фильм "Это было в Париже".
Представляете — после Парижа — в "дурдом"...
Когда Кирилл ушел, я опять стал заполнять свой дневник. Белый все удивлялся тому, как я быстро выводил свои каракули.

* * *

По коридору прошла заведующая. Вежливо со мной поздоровалась. Я стал надеяться на лучшее...

* * *

Утром водили меня к невропатологу. Мило поговорили с пожилой дамой о литературе, в частности, о Солоухине, ее самом любимом писателе. Говорила в основном она. Хотя я тоже что-то вякнул. О моем понимании литературы. По-моему, я ее убедил в том, что я не шизофреник.
Но все-равно осадок после этой встречи остался тревожный. Не много ли я болтал о природе творчества? Не напугал ли ее?

* * *

Медсестра, которая водила меня к невропатологу, вскользь обронила:
— Больше вам проходить никого не надо. Так мне велел передать вам Семен Моисеевич.
Я даже не знал, что и думать. И сам побежал к Семену Моисеевичу.

* * *

Он сказал:
— Да, психолога вам проходить не обязательно. Оказалось достаточно одного невропатолога. Тем более, что председатель комиссии уже подписал заключение. Сути дела уже не изменить.
У вас не тот диагноз, с которым вас сюда направили.
— Не соответствует действительности?
— И да, и нет. Просто когда вы пришли в районный диспансер (подцепив какую-то инфекцию, возможно, вы в тот момент болели гриппом), вы находились в одном состоянии, а сейчас вы совсем в другом состоянии. Разные диагнозы. Понимаете? У вас невроз. Вы просто нервный человек. Но подлечите нервишки, успокоитесь, и все пройдет. Конечно, никакой шизофрении у вас нет.
Я понял, что мой "друг" Халед Мафусаилович вместе с районным военкомом направили меня в "дурку" с диагнозом — шизофрения.
Но это меня уже не волновало. Я понял, что меня скоро выпустят! Ко мне пришли надежда, желание жить, хотелось бегать прыгать, летать!..
В голове пронеслась нахальная мысль — а, может быть, завтра и выпишут?
Робко спросил об этом у врача.
— А чего до завтра тянуть? — ответил этот гениальный еврей, — сейчас невропатолог напишет заключение — и тотчас выпустим.
Я не верил своим ушам. Я был на грани счастливого обморока. Я начал нервно, судорожно благодарить Семена Моисеевича:
— Я буду молиться за вас, буду молиться за вас. За все, что вы для меня сделали. За то, что меня выпустили прямо сейчас, а то я здесь постепенно действительно начал сходить с ума.
Он улыбнулся:
— Я понимаю. Вам здесь, конечно, пришлось тяжелее, чем остальным...

* * *

Но и всем остальным в больнице было плохо. Особенно оставшимся призывникам. Особенно после того, как стали выписывать меня.
Я трогательно (почти по-фронтовому ) простился с друзьями — с Белым, новобранцами. Белый оказался пророком. Еще вчера он сказал, что меня скоро выпишут.
Простился с Кириллом, который стал еще мрачнее. Его было жалко больше других.
Стало стыдно, что съел у него утром (он угостил) две грозди винограда и яблоко. Но кто же знал, что мне уходить...
Кирилл сказал, что теперь точно совершит побег. Он-де решился.
Пожал руку Борису. Он заплакал. И пожелал мне:
— Не забывай про нас! Мы — тоже люди!
Я пообещал ему написать про больницу книжку.
Он обрадовался.
Медсестра напомнила мне о моей сумке с продуктами. Я хотел оставить ее Юрке, но медсестра предупредила:
— Это плохая примета. Тогда вернешься...
Пришлось забрать. Я раскланялся с медсестрой. Пожал руку Володьке. И — самой быстрой в мире пулей! — вылетел из ада.
Я оказался на свободе.

* * *

Я приехал домой (там никого не оказалось), сбросил с себя пропитанную больницей одежду, помылся, полежал на кровати, посмотрел телевизор.
И... с нежностью и болью стал вспоминать своих коллег по несчастью. О других людях почему-то не вспоминал.
За весь день я не написал ни строчки.

1986