* * *

Снова — эх! Снова — бля!
Отголоски частушек и басен.
Я не прусь от тебя,
Но меня то и дело колбасит.
Я включил тебя в текст,
Окружив ненадежное тело
Гиперссылками в секс,
Чтоб оно без меня не болело.
Снова — бля! Снова — блю...
Отголоски чего, я не знаю.
Ты еще на краю
Тормозишь. Я уже зависаю.
Твое имя любой
Кликнет там, где мерцают под Богом
Небеса. Я с тобой —
Меж голимыми Бродским и Блоком.
Снова — эх! Снова — блин!
Вот и всё, вот и все мои ссылки.
И прокис керосин
В керосинке, и водка — в бутылке.
Нас нельзя развести,
Мы отныне во всех краях света.
Бог согрел нас в горсти
Неземного, прикинь, Интернета.

* * *

Нам с тобой никогда не уйти от советской судьбы:
То Арбат, то Лубянка, то угол кремлевской избы...
Страсть настигла нас полночью у водосточной трубы.

Я бы выкрасил черным луну, смел все звезды в ведро,
У Юпитера выкрал кораллы, у Клары — бедро...
Ни такси, ни гондолы, и Петр закрывает метро.

Где-то музыка: кажется, Юз Алешковский поет,
На шестом или пятом Ивану жена не дает...
А у нас на губах то ли мед, то ли яд, то ли йод.

Я целую тебя, я ласкаю тебя, я в тебе...
А из той подворотни за нами следит КГБ.
Протруби им, мессия, на иерихонской трубе.

* * *

Возвращайся в мой сад из кирпичных чужих трущоб.
Я тебе расскажу про дождь ночных многоточий,
Объясню: почему у стрекоз по утрам озноб,
И кому пчела собирала нектар цветочный.

Я тебе расшифрую стук дятла и свист скворца,
И открою секрет, как ткет паук паутину.
Я тебя заколдую кольцом своего отца,
А потом оживлю, как Бог — ожививший глину.

Я тебя научу различать жизнь и смерть впотьмах,
Я тебя ублажу вином и пшеничным хлебом...
Возвращайся в мой сад, я уже починил гамак,
Где мы будем спать нагишом под июльским небом.

ВЛАЖНАЯ ДАНИЯ

Хилине Кайзер

Знаешь. А я здесь давно не живу,
Это из датского
Прошлого: Дания, дождь, дежа вю
Памяти Чацкого.
Женщины тонут в объятьях мужских,
Мокрая — каждая
Пятая. Дания в чреве тоски —
Влажная, влажная.
Вечер сползает рубашкою с плеч,
Нижнее — горсткою...
Я уже путаю русскую речь
С финно-угорскою.
Что в эту ночь передать журавлю,
Мимо летящему?
Дождь, — передай, передай, — дежа вю,
Только по-нашему.

* * *

Это море в марте вкусней мартини.
Чайки в раме неба, и мы в картине,
снятой Пьером Паоло Пазолини.

Я не Мартин Иден, но кто докажет,
если солнце — в море, а рама — в саже.
Мы одни с тобою в пустом пейзаже.

Полдень катит волны на берег адский,
воскрешая жизнь, как считал Вернадский.
Дикий пляж расстелен, как плед шотландский.

А у моря голос конкретно бычий,
так бывает ранней весной, обычно,
если акт любви перешел в обычай.

Если б знали вы, как мы тут кончаем,
обжигая горло горячим чаем —
с лунной долькой марта, под крики чаек.

О, как горько плачут земные птицы
над любым кусочком небесной пиццы.
Мы и после смерти им будем сниться.

Мы и сами птицами раньше были,
только вы об этом забыли, или...
Нас еще при Чехове здесь убили.

Не зови по-ихнему, что за глюки
на краю отлива, в краю разлуки.
На хера нам нужен их шестирукий.

На хера нам русские отморозки.
К нам летает дымом из папироски
шестикрылый наш Серафим Саровский.

Это море в марте, как в мармеладе,
где-то рядом рай на змеином яде.
Где я только не был, а вот в Гренаде...

* * *

Мы легко нарушаем границу обычной любви
под воздействием опия.
И в запретном пространстве на глупый вопрос:
«Was ist das?»
Я вокруг озираюсь и вдруг понимаю, что прошлая жизнь
— только копия,
Настоящий роман начинается здесь и сейчас.
Мы сжигаем одежды —
и в пламени лица мерцают безбожными ликами.
Я по старому шву разрываю мистический рай:
Наша жизнь наполняется лаем,
стрельбою, рыданьем, молитвою, криками,
И разбуженный Штраус выплясывает: ein, zwei, drei...
Я — полночный портье.
И, целуясь с тобой, прижигаю соски сигаретою,
А потом твою плоть обжигает невидимый кнут.
Ты смеешься в ответ — и схожу я с ума,
наслаждаясь картиною этою,
Прижимаюсь к тебе и кричу: «Alles!.. Alles, kaputt!»
И когда завершаются все превращения:
ну, например, головастика —
В лягушонка, а встреча с Христовой невестою — в стих,
У тебя на плече сквозь наколку креста
проступает фашистская свастика,
И ты шепчешь мне на ухо ласково: «Ish liebe dish».