Короткая прозаБорис ЛЕВИТ-БРОУН
ПАДУАНСКАЯ СИМФОНИЯ
1. Кафе на пьяцца Эрбе Чем так нежна ты, Падуя?
Чем так сокровенна, что возвращаешь ускользающее желание жить? Ведь еще утром на мне лежало невыносимо тяжкое и невыносимо пустое долженствование дня! А теперь, словно в чистых водах омытый, я вдыхаю радостно и воздух твой, и дымку, и синеву твоих небесных глаз. Как живут эти люди? Чему они улыбаются? «Molto semplice... viviamo il sole!» («Очень просто... мы живем солнце!») — вот невозможный, немыслимый, итальянский ответ, сильно смахивающий на бред или издевательство. Не «живем под солнцем», «живем солнце»… А мы? А я? Я совсем не знаю, как жить. Но под солнцем твоим, о Падуя, легче не знать... и потому легче жить! 2. Дальше в падуанский день
Он просто сводит с ума!
Просто сводит с ума! Как это безвкусно — испытывать в течение одного и того же дня чувства столь противоречивые! Но безвкусица побеждает вкус. Собачья радость наскакивает на тебя, высунув розовый язык, и аппарат твой неостановимо щелкает, крадя по кусочку, по лоскутку, этот свет, этот день... это солнце и тень, эту судорогу осчастливленного мира. Загляни в себя — там нет ничего кроме света, там желтый шар испускает лучи. И кажется — мир невинен... все еще будет в порядке. Может, это святой Антоний за Падую молится? Может, и ты в этот день ходишь под его благословением? Может быть, этот неспешный ход и жгущее изнутри счастье — может, это и есть твоя молитва за несчастную мировую душу, которой нужно так немного. Которой нужно все. 3. Вечер у «Дель Санто»
И что за цвет придумало себе вечереющее итальянское небо?
Всю душу вымотает, а не объяснит. И будет гаснуть, гаснуть... а ты так и будешь сидеть, сидеть и... ...и... Нет, просто сидеть. Какая-то жадность суетная еще скребется внутри: «возьми аппарат, возьми аппарат...» Но сердцем ты внятно улавливаешь то единственное, что сообщает тебе это безжалостное небо. Оно говорит: «Остынь, не нужно брать аппарат!» Оно говорит: «Я достаточно отдалось тебе днем. Я утолило твою тайную чувственность всеми прихотями солнечных восторгов. Но вечером... вечером я невыразимо. Я и само не знаю себя перед сном. Что-то истончается и дрожит во мне томительными вечерними часами. Кто-то глядит сквозь меня — черный и бездонный — глядит сквозь убывающую мою синеву в остывающие города, безразлично взирает на хилый дневной итог человеков... глядит и давит, как неотвратимый супруг. И нету брата-солнца, чтобы уберечь меня от моей последней мучительной фиолетовости». И прямо на глазах моих, испуганных и плененных запретным блаженством соглядания, итальянское небо немеет под тяжестью демона ночи, заводит в черноту голубые белки, превращается в бархат фиалок, в темную страсть, медленно пожирающую сначала башни дель Санто, потом кондотьера с его лошадью, потом крыши... Оно подается, прогибаясь все ниже... ниже... пока я не начинаю различать мерцающие родинки на теле овладевшего им мистического супруга. И вот уже больше нету неба, а есть холодный, абсолютно черный демон, вступивший в ночные свои права. Зажигайте... зажигайте огни! Он и их задует. О ПЕРЕЖИВАНИИ СВЕТА
(Набережная Адидже) У Бердяева я где-то читал, что переживание солнечного света есть духовное переживание.
Всей силой личного опыта сегодня я свидетельствую это! Из всех художественных... из всех лирических движений главное — движение к свету. Великую мглу сгустил в своих картинах Рембрандт, чтобы уловить бездонную тайну мерцания, чтобы тянуться к свету и пережить его экстаз. Духовной тайной света владел Вермейер, навсегда зарезервировавший за собой окошко слева, откуда и осенил сиянием лбы и лица своих женщин. Знал эту тайну и Жорж де Латур. Это была его личная тайна — тайна нетронутой ветром свечи. Знали Врубель и Серов, хотя первый глядел в свет из тьмы пещер, а второй — из тенистого сада. Но превыше всего свет живой, свет солнечный, закатный — последний свет, дальше которого уже сумерки, сон... смерть. Он — наш последний и потому самый любимый, самый больной, ибо нет ничего больней и любимей последней надежды. О ней... о ней вся жизнь, все муки, все слезы... О ней — о последней надежде на свет — твоя нежность и ласка ребенку, о ней смерть добровольная за детей... мгновенная и не рассуждающая. В свете — надежда без помощи... в нем — надежда на помощь. Нет более могущественной духовной силы, чем неукротимое воление идти на свет. И теперь, стоя над сверкающими вечерними водами Адидже, я свидетельствую это! |