Силлабо-тоника
Андрей ШИРЯЕВ
БУДЬ ЧТО БУДЕТ
* * *
В этой музыке смерть музыканта — блаженство и снег.
Он творит свои цепи в пространстве и тяжкие звенья замыкает, себя замыкая во сне, и во сне все равно замерзает от каждого прикосновенья. Он творит эту музыку, руки и губы ее, и не зная границ, точно бог, создает себе бога так безудержно, так безнадежно, так тело свое он бросает с небес на дорогу и видит: дорога все уводит, все дальше в чужое, в чумное, домой, мимо глинистых круч побережья, чьи тусклые лики изуродовал шторм предрассветный, и пахнет зимой от горячечных стеблей ползущей к нему повилики. Он, как мальчик дворовый, терзает проколотый мяч запыленного солнца и хлещет по окнам лучами, и хватает мерцающий альт, и выводит: не плачь, — и смеется, колдуя, и все-таки плачет ночами. Он берет этот воск, этот вереск, и каменный рот исковеркав гримасой, поет ее темную скуку; он творит эту гибель, он знает, что завтра умрет, отдавая остатки огня непокорному звуку. * * *
1.
Что ноябрь — не зима, пусть расскажет мне кто-то другой, пусть ведет меня девять кругов по единому звуку. Я пойду, потому что мне нужно ослепшей рукой чью-то чувствовать руку. Потому что живу на причале, и воздух рябой обжигает дыхание смесью шафрана и скорби, потому что ныряю ночами в почтовый разбой, отправляя посланье по адресу urbi@orbi... Потому что — один. Потому что ноябрь — не зима. Потому что троллейбусы варят холодную кашу. И уже не посмею насытить игрою ума этой горькой поэзии горькую чашу. Остается остаться, пеняя тебе, Велимир, на способность поверить в дверной задохнувшийся зуммер. Так господь, сотворивший расколотый надвое мир, усмехнулся и умер. 2. ...и сражение роз неизбежно, и злой лепесток в трансильванскую глушь заскучавшими пальцами сослан, и неспешно галеры сквозь сердце идут на восток, погружая в остывшую кровь деревянные весла. Здесь, где кожа подобна пергаменту, падают ниц даже зимние звезды и мята вина не остудит, бормочу, отражая зрачками осколки зарниц: будь что будет... Так ли больно тебе, как тебе не умеется знать об искусстве любви, безыскусный мой, бедный Овидий? Одиночество пить, как вино, и вином запивать одиночество в чашках аптекарских взломанных мидий. Говори мне: кому — я? Зачем я на этих весах? Кто меня уравняет с другими в похмельной отчизне? ...а прекрасный восток оживает в прекрасных глазах слишком поздно для жизни. * * *
Две ложки эвкалиптового меда
поверх простуды, чтобы расплести и умягчить согласные. Погода почти не в счет. Умеешь — отпусти куда-нибудь, неведомо, за рыжим, горячим, ситцевым. Еще глоток. Вулкан откашлялся. Сошло по крышам. Испанский хрипловатый шепоток сомнамбуличный, точно нож по ткани; пространство горла, скованное в ком дикарскими неткаными платками, заговоренным белым порошком. Латиноговорящая ангина — аптечный звук в немузыкальный ряд от кукурузы и до кокаина. Но на латыни здесь не говорят. |