Что воском истекать в огне зимы
На тумбочках, что древле прикроватны,
Когда, златой каймой обнесены,
Ползут по небу снежные громады.
Оранжево-лиловые стада,
То бурдюкам подобные, то рыбам,
Прореживает синью пустота,
Сведенная единственным порывом —

Расслышать в ежедневной трескотне,
Средь гнусной лжи, глумления кривого
Молчанье кресел, тяжесть пресс-папье,
Отчаянье чернильного прибора,
Что помнит и про гибель отраслей,
И праздновавших тризны-сабантуи
Детей, не вырастающих взрослей,
Чем либеральных взвизгов слабоумье.

Система срыта. Дохлый кочегар
Задул котлы и спит в гробу хрустальном,
И внук его, что правду корчевал,
Мозги заклеил топовым фрустайлом.
Ему давно не дует по ногам
И в темя не накрапывают капли,
Что, сдав чекистам дедовский наган,
Отцовский вальтер под подушку клали.

Теперь на их надгробьях пальцы гнут
Ограбленные воровским режимом
Питомцы хлама, водочных цикут,
Подавленные сном неразрешимым,
Набитые вонючей требухой,
В кирзовых патронташах из мензурок,
Сержанты Полубес и Рябоконь,
Неторопливо целящие в сумрак.

Почти забыл, недавно ли, давно ль
Стою и вижу, словно бы в прогале —
Отец идет со станции домой
Под желтыми фонарными кругами.
И вечер зимний тих и волоок,
И снег скрипит под легкими шагами.
В портфеле чертежи и «Колобок»…
Листы с мороза пальцы обжигали.

Предместье дремлет, отходя ко сну.
Рябит война со студии «Баррандов»,
И бережет народную казну
Кремлевский караул и бой курантов.
Тогда варили сталь и хлеб пекли,
Поля искрили, колосились домны,
Но времени не вынуть из петли
И призраков не выселить из дома:

Засели в стенах вехи славных дат,
О мой застой, родимая Отчизна!
Я оказался духом слабоват
И не сберег тебя от палачизма
Шипучего, как аспирин УПСА,
Что детство наше сбрасывал на копья.
Прости же мне предательство отца,
И моего, и твоего покоя.

Проведшие время в мучительных войнах,
Прошедшие вихрем по желтой саванне,
Под голову на ночь стелившие войлок,
В нас предки смотрели и не узнавали.
А в окна листва колотилась живая,
Но выл нам географ, мозги канифоля,
Как лошади сено-солому жевали,
А Волга впадала в Каспийское море.

Мы думали, в Черное… к полисам древним,
Белевшим на холмах, увитых плющами,
Но стала свобода обделочным кремнем,
Когда нам Европу любить запрещали.
Ликуйте же, овцы, и радостно блейте
О грядках морковных и белокочанных.
Кругом стерегут нас монгольские плети,
Каленые стрелы в расшитых колчанах.

Сдавайся, урус: погулял, накосячил;
С похмелья проснешься и видишь — погано:
Где дым унавожен и едко кизячен,
Белеет мохнатая юрта кагана.
Склонитесь, рабы. Где кварталы кишели,
Чернеют пожарищ разрытые лона —
Поди них вырви ярлык на княженье,
У мест, чье прозванье и дико, и лобно.

В Каспийское, слышишь, лоза штормовая?
Пока ты цеплялась за скользкие склоны,
Вонючим арканом тебя швартовали
К степям половецким, где пляски кислотны.
Какие бы дива тебя не пленяли,
Куда б ни бросало — к труду ли, искусству ль,
Туманом ордынским висит над плетнями
Маренговый отблеск тоски абескунской.

В курилке армейской все звезды равны.
— Ну что, лейтенант, постреляем чуток,
Чтобы двери открыл нам с другой стороны
Небесный чертог?
— С тобой постреляешь… Ты что, капитан,
Забыл, как сдавали и эти, и те,
Когда ты в общаге сырой обитал,
В грязи, темноте?

— Я только для вида в ублюдков пальну,
Ведь кровь не водица, а наша — пустяк.
…Простил ты им, видно, мученья в плену,
Пиры на костях.
— Пошел ты туда-то…
— Да я-то пойду, а ты бы, земляк, погодил
Бросаться в дешевую эту байду
С тех самых годин,

Как в ящике Родину жрали с говном,
И в морду нам тыкала каждая тварь,
Стратег ли заморский, политэконом,
Ты помнишь едва ль,
Как нас хоронили тихонько, в углу,
И плакали матери, руки воздев.
— Я только для вида поганцев пугну,
Им платит Госдеп.

…Сказал, а за стенкой, эмоции слив,
Их верный служака толпе предавал.
Чтоб спали спокойно Лубянка и Склиф,
И ГУП «Ритуал».
Привет вам, родные Муаммар-Саддам.
Нам кровь по колено, а прочее — тьфу.
И строятся люди, стоят по взводам,
И смотрят по тьму.

Вроде живем по средствам — скудно, тепло и сытно,
Плачено и за воду, и за мобильный треп.
Вот и пошли на тряпки первые майки сына,
Пару случайных премий папа его огреб.
Милый наш человечек, ласковый и сердитый,
Предки твои не сахар, юность их подо льдом.
С этих форпостов славных, сколько ни дезертируй,
Выход в поля глухие — рамку, фотоальбом.

Так поневоле вздрогнешь: Господи, неужели
В драке за птичьи крошки челюсти не свернем?
Пара купюр вощеных. Морок. Изнеможенье.
Боже, где наши души? Стали лесным зверьем.
Целыми днями рыщут в поисках баяниста.
Нюхают снег еловый, пористый, как цемент.
Ну-ка сыграй нам польку, раз уж ты появился,
Таец в обличье Санты, конченый пиццеед.

В чем же искать забвенья — в блеклых теледристуньях,
Лжи поголовной, липкой, мажущей до бровей?
Каждый из нас ловчила, каждый из нас преступник,
Фистула вертограда, выщербленный Бродвей.
Где бы достать на время внутренний этот стержень,
Чтобы воздать природе, четко, не мельтеша?
…Ночью к пещере нашей тянется луч нездешний,
Мерно дыханье спящих, взрослых и малыша.

Когда жена, обтянутая черным,
Над сыном наклоняется в прихожей,
Застегивая финский деткомбез,
Я, разославший резюме по ЧОПам,
На землю павший не с витрин Рив-Гошей,
И с ними вместе, и один, как перст,

Стою и вижу — все мы акробаты.
Нам каждый день, как номер на канате,
За каждый промах гибелью грозит.
За нас лишь те, чьи абрисы крылаты,
И вы о наших судьбах не гадайте,
Им предречен нечаянный транзит —

По мерзлым кручам госкапитализма
Своих мы тащим, и живых, и мертвых,
В немых снегах, что загодя кислят.
Берет высоты ушлое талибство,
Но даже при щитах и водометах
Прикован к бездне онемелый взгляд:

Повыше них, у звездного престола,
Лежит земля пришествия Христова,
Ей в череп ледоруба не воткну.
Не для того зима стелила скатерть,
Чтоб свет свой вечный я успел изгадить,
Перебегая изо мглы во мглу.

На практике, в последний год Союза,
Не знали мы, что прокляты навеки
Вождями, что по-тихому сольются,
Перебежав из кривичей в норвеги.
Нас по цехам, где остывали тигли,
Вела судьба, скрывая параллели,
И мрачные технологи ходили
По дворику заводоуправленья.

Они-то знали, что неэффективно
И как не соответствует стандартам,
Но с ними так же тишина финтила,
Как нас несла с прищуром простоватым
Туда, где над растительностью дряблой
Готовилась продажа с потрохами
И грохота над садом старых яблонь,
И ветхого асфальта содроганья.

А даль плыла в сиянии блаженном,
Таким несхожим с ржанием в ситкомах,
И были мы верны своим планшетам
С обозначеньем схемок насекомых,
Воротам сиплым, задубелым вахтам,
Обитым агитацией кордонам,
Плавильным корпусам в молчанье ватном,
Щитам пожбезопасности бордовым.

Плыл ход вещей: доярки шли к скотине
Под зыбкие пластинки меломана,
Над нами трубы жаром исходили,
Как будто им июля было мало.
И прислонившись к пропыленным окнам,
Мы видели пруды, где рыбу удят.
Нас продавали в розницу и оптом,
А нам казалось, что торгов не будет.

Пешкодралом, на метро ли,
В зимних шапочках в обтяг,
Рыщут группками по трое
Стаи бывших работяг.
Назывались гегемоны,
Перестали потому,
Что буржуи экономны
К тем, кто кончил ПТУ.

Каждый день встают на бровке,
Пошабашить норовя
У сосущего оброки
Воровского воронья,
Но, распяты на проблемах
Между барских серых схем,
В разговорах откровенных
Не замечены ни с кем.

Этот образ гобеленный
Из души не вытравим:
В крашеной асбест-пельменной
Панихида по другим —
Сытовзглядым, гладкобритым,
Вольным, словно Робин Гуд,
Что по жизненным корридам
Без понтов не пробегут.

Не волнуйся, раб айфона,
Не растратился заряд:
Вдоль заборчика кайфово
Братья жидкие стоят.
Что тебе в глуши совковой,
На межпутье троп кривых,
Если ты пустой свободой
Поступаться не привык?

Рай кандальный априорен,
Люди пешие скромны…
Но никем не переломлен
Становой хребет страны,
И скопирована в бейджик
Тень ее во мгле ночной —
В длинных куртках задубевших,
С «Жигулевским» и ачмой.

Последние, как могикане,
Мы были данники ущелью.
На повороте помигали,
И двинулись пешком по щебню.
И пахло порохом и кровью,
Когда то мягче, то суровей
Откосы превращал в надгробья
Подлунный свет потусторонний.

И было видно будто в шаге,
Как, снюхавшиеся с боями,
Нас у ворот встречали шавки
Безмолвные, как изваянья.
Мы шли бесплотными тенями
И не судимы, не судили:
Под нас казарму выделяли
С осколком зеркала в сортире.

И было муторно и странно
Тупым станком скрести щетину
Под звучную капель из крана,
Что от беззвучья защитила.
На те заржавленные ложа
Никто не лег, чтоб не скрипели,
И в окна билось непреложно
Тумана тихое струенье.

Ночь обнимала нас компрессом.
Иные, может быть, могли бы
На анекдотике скабрезном
Восстать из первородной глины,
Но берегла нас пуще бедствий
Пометка в приказном журнале,
И бесконечной серой песней
Предгорья жила наши рвали.

И утром гурт овец нам блеял,
Убогих, словно каторжане,
И размывая черный пепел,
На стеклах капельки дрожали.
И каждый вышел, встал и обмер
Под выкликание чабанье,
Не вспомнив пятизначный номер
Дисбата, где мы ночевали.