Губооко увлажняемый Вьюктор Слепктор!
Возгликанно и с надоуменьем возвращаю: Вы исть. Став истцом алкаешь истины. Доколе-то до локтя будучи тверд в сужении рисуешь о прощенье Вам себя. Рыясь в празиянии несу вздор к небу и к Вам до рюмени немогствующий. Полезнь Ваша правит нас. Вот среди дел удил, поуживал, живая. Но антигонизом кроет низом. Оттуда не ожидал. Вить внукали нам Вы внятельность к телам. Пуговица о четырех дыр, нить, уголь. Ужо ушко узко и еще уже. Недовник как садарь в цвет. Толения не избег. Удечка никла, поплавок сплыл, внятье тужило. Скарбом не обвозился, потому как пребывал. Ноне жалюсь впусте как скорпия, потом скорблю как скарабей. Где Ваши глаголы лающие губы, где око, коим емете? Отчего без Вас столь скользко и слезливо, слезливо и скользко? Явите пред нами Себя, хотя и намеренно. Случайня, невзнак, опрометь совпадов. И потом хоть еле, но елейно сретиться. Так и рыба не нанерестилась, а вон Вы у нас.
Вьется веремя, Вьюктор! Как винодождь вьется вкруг ожидания, одичания, одержания.
Надрыв сорвется и не дождем — оплачем. А то и память выдавим как мозголь. Упраздним Вас, ее и ее о Вас. Небось боясь дрогнете, пересутите. Уж сделайте прочь из своих мест к нам.
                                                      Клонюсь,
                                                      Стефан Прохажего

Я не хочу и ничего не чувствую. Я сохраняю очередность шагов, очередность вдохов и выдохов, очередность движений вперед и назад. Ха! наконец-то я механизировал процесс. Я упоенно думаю лишь об отлаженности моих суставов. И ни о чем больше. Ни-о-чем!
Ветер призван вырывать мои волосы, дождь — обесцвечивать мои глаза, солнце — разъедать кожу. Но я иду, и есть кому идти и кому говорить, что это идет он. Потому что кто это может знать лучше меня!
Что еще можно чувствовать! Я только осматриваюсь. Но не опасность меня понуждает. Просто так устроен мой механизм — испытывать жажду. И я ее пытаю, сажаю на дыбу, дарю ей испанский сапожок.

Встречая тебя, сердце становится ощутимее, ноги вязко гнутся. Не чтобы умереть или дать жить с миром, что-то замирает — чтобы быть слышнее. И слушаю, как из будущего, встречая тебя, мое сердце.

Свесившись с темных облаков, солнце лило свинцовый свет и освещало лица прохожих, уже положивших конец своему детству. Видно было, что они убили его еще спящим, застав тепло молочной жизни, смешанное с жаром сжатых комочками безмятежных снов. Выстрел никого не разбудил и прошел незамеченным.

Ничто не предвещало беды и вообще происшествий не предвещало. В Ничегограде занималось утро и каждый шел по своим потребностям.

Где я был? Больше мест, где я не был… Наш мир — пространства бывания. Нет уверенности, что там, где был, был. Не приснилось ли пребывание в том или ином месте? Не приснилась ли и жизнь — в таком случае?
Был ли Пушкин за границей?..
Был ли Эдгар А. По в Санкт-Петербурге?..
Был ли Набоков в Японии?
А ведь если и был, то если не в первую, то во вторую очередь поспешил, конечно, к гейше Ю.
Вот так Набоков и оказался у гейши Ю…
Спать хочется: глаза смыкаются, и расплываются буквы в какие-то непонятные значки.
Пора на боковую!

Чувства — комната, даже зала, со множеством дверей. Когда чувства холодны, когда они спят — двери закрыты: и будящий их — стучится. Стучится он во все двери, стучится беспорядочно, припадочно. А чувства холодны, спят — у меня, во мне. Но сам я цинично бодр. Я лежу и, наверно, с интересом слушаю эти стуки, почти не различая шагов за стеной. В комнате совершенно темно, и я только угадываю направление звуков. Угадать следующий стук я не умею. Я лежу и утешаю себя тем, что меня оправдывает мой страх, что темно, что двери так и останутся закрыты.

Из сыростью пропахшей лестницы — на яркий солнечный свет, так что ослепляет с непривычки глаза, обоняние притупляется: останавливаешься. Начинаются, идут круги перед глазами, но знаешь — сам воздух пошел кругами. Кидаешь погасшую спичку, боишься сойти с крыльца. И не хочется. Солнце слепит глаза, образуя главный круг. Только не закрывать глаза.

И все же: карандаши… Они были с гранями или круглые? Может, овальные (или хотя бы один)? Насколько были сточены? Неужели оставались маленькие огрызки?
Простые они были или цветные? Просто цветные? Или разных цветов простые? Грифель был ли отточен? Или затупился?
Они были твердые, мягкие, полумягкие, полутвердые? Такие, чтоб можно было резинкой стереть, подтереть, затушевать, сделать фон, штриховать? Они оставляли по себе следы после стирания резинкой? Сильно ли на них надавливали? Или так — плашмя проводили, крупитчатым бесформенным следом?
Просто случай, что именно карандаши? Ведь они орудия тени — неба, облака, самого себя? — И теперь как отгадать? Как разгадать письмена? Языки? Отражения?
Или, может, ими писались слова? На каком языке? И на языке ли?
Была ли поблизости бумага? Она осталась чистой? Или оказалась испещрена? Что тогда изображали линии? Что в них читалось? Какие были на подходе? Какие могли быть отвергнуты? А каких бы и быть не могло? О чем говорили незаполненные места листа? О чем говорил белый лист, если он оставался пустым?

Так куда они плыли? Куда держали путь? Или просто купались? Тогда вся жизнь плавала — уплывала — плыла — пела? Здесь уже не спросишь о маршруте, фарватерах, скорости хода.

Офицер пришел в гости. Его стали потчевать всяким. Дошла очередь до чая. Он хотел было кофию. Но хозяйка говорит, что ее чай настоящий, индийский, который тамошние монахи пьют. Он, якобы, производит что-то. Стали пить чай. После трех глотков почувствовал офицер головокружение и сосание под ложечкой и пр. Говорит:
— Ну как, изменилось что-нибудь с вашей кармой после вашего чаю?

Согласно одному преданию, пусть и недавнему, однажды черви сообразили, что живут в червивом яблоке и сами же являются причиной его червивости. Кто виноват в этом преступлении и что делать в этом случае? Такие и подобные вопросы зажили в их воспаленном мозгу.
Однако тут уж начинается новая история, но теперешний рассказ наш окончен.

Государство питал госпиталь. Президент идентифицировал презервативы по толщине <резины>. Министры на ниве минета истратили весь фонетический запал парламентаризма. Обе палаты голыми пальцами латали дыры в бюджете.
А врачи с ясными глазами чинно врали и сбывали на сторону все, что попадалось под руку.

И тут он поплыл. Сначала медленно, едва заметно для глаза — даже показалось, будто от долгого пристального наблюдения обозначилось движение. При этом он не удалялся — не приближался, но и не стоял на месте. Он стал плыть. Чуть подернулись его контуры, его очертания, его формы, даже как будто его вес. Нет, он не плыл и вверх. Он казался очень медленно пульсирующим (так что слово «пульс» здесь не подходит). Он зримо плыл в себя — и одновременно из себя. Такое колебание заставляло ожидать чего-то неестественного. Его стенки все больше исполнялись хода, словно внутри него температура прыгала от максимально высокой до максимально низкой. И, наконец, это дало результат: формы окончательно утратились, и перед глазами предстало отсутствие формы — но ненадолго. Вслед за этим настал покой.