…вдрабадан явится орать начнет денег требовать а деньги откуда поди на трех работах-то шваброй помахай только б кулаки не распускал скотина чего на аборт не пошла дурында ребеночка ей подавай видите ли вот и подавись на старости лет своим ребеночком жеребеночком козленочком жизни нету да и не было ее никогда жизни чего видела видела-то чего детство считай и то украли мамашка как за отчима вышла так к бабке в деревню засунула зимой в резиновых сапожках бегала кости ломят надо говорят к ревматологу а есть разве время по ревматологам этим сама в восемнадцать выскочила чтоб от бабки-то хуже стало поди-принеси да еще все не так аборты опять же детей не хотел первый помер вторую залечили развод потом-то второй раз вроде как по любви хороший был смирный пил поначалу немного по праздникам потом каждый день а там и печень в дырках господи а денег Чертиле не дашь посуде конец а то и лбом об стенку колошматиться начнет больной больной же васильевское отродье голоса слышит шизофреник сынуля табуреткой на мать это ж надо бугай здоровый корми его сил никаких устала хоть в гроб ложись сколько ж терпеть одного алкаша схоронила другой со свету сживает как вчера на подоконник сволочь встал орет я мать щас выброшусь если денег не дашь я мать щас выброшусь гнида перед соседями не то что неудобно в глаза смотреть не моги цепочку золотую пропил телевизор пропил ковер пропил а больше и нечего холодильник не вынес тяжелый наверное развяжи руки господи хуже ада ты прости коли можешь не умею молиться не умею в церкви-то даже страшно стоять не там ступишь бабки сразу цыкают противные вредные они как ты при себе таких держишь только а я свечку тихонечко вот поставлю да разве дойдет до тебя огонек-то ее вон их сколько поди каждому помоги всей жизни не хватит знаю умом не понять не знаю за что мучаешь так только изводишь за что меня что сделала тебе я мы же все простые люди простые люди-и-и-и…

Лизавета Федоровна, еще секунду назад крепко сжимавшая поручень, вдруг обмякает, безвольно опускает руку и затравленно оглядывается: собственно, как по нотам — да и чего хотела-то? Та же предсказуемость скучных поз, те же унылые сочетания грязно-черного и темно-коричневого, тот же пар из крикливых ротовых отверстий с нелеченными зубами да все та же ее, Лизаветы Федоровны, уязвимость.
Каждый вечер, возвращаясь с работы, она протискивается в неудобную дверь автобуса (маршрутка, не говоря уж о машине, — для неэкономных "белых"), и думает, увертываясь от локтей: вот толкни ее — да что "толкни"! дунь, — и тут же она рассыплется, превратившись из "каменной бабы" в горстку белого песка — того самого, увиденного во сне лет двадцать назад: не достать, не потрогать, не забыть н и к о г д а: и вообще — ничего, нигде, ни с кем, и нечего о том! Не до лирики — неделю как обчистили: аккуратный разрез на сумке, сразу и не заметишь: профи, профи, ловкость рук, достойная восхищения — и не почувствовала ведь, и ухом не повела, мать их...

В милиции долго уговаривали не заводить "дело", предлагая написать "ввиду потери" — Лизавета Федоровна и махнула рукой: все одно — не найдут, все одно — деньги не вернешь, но у кого вот занять, чтоб дотянуть до получки, неизвестно. Хотя, думает она, грех жаловаться: соль есть, и лук в чулке, и полмешка картошки в чулане, чая да сахара немного — с голоду-то поди не опухнут. На карточки только вот… то ли дело с "единым", а теперь вот на поездки треклятые тратиться: государство не проведешь, государство бдит, го-су-дарст-во…

Полуулыбка дамы, покупающей в переходе метро нежные темно-сиреневые ирисы, застает Лизавету Федоровну врасплох — она даже останавливается на миг, чтобы рассмотреть получше ее уютное ярко-оранжевое пальто, блестящие, в тон, сапоги на высоченных каблуках да замшевую сумку от каких-то там "кутюр": "Неужели кто-то счастлив? Неужели можно быть счастливым? Можно вот так — просто — покупать цветы и у л ы б а т ь с я?" — а у Лизаветы Федоровны в глазах какая-то рябь, а Лизавете Федоровне мерещится уж ленинградская тетка, утопающая известно где в ирисах… Помахивая перед носом племяшки цветами, мертвая тетка садится на излюбленного конька-гробунка: "По улице… Ходить только по центру по улице-то! Только по центру улицы ходить!! Ни к дому какому, ни к парадному какому чужому не ходи — сожрут… Простые люди… Не принято о том…Блокада, дорога жизни… А соседочку-то мою, Валеньку, съели… Уволокли… По центру ходить, по центру улицы, посередке по одной только! Ни к какому парадному чужому не ходи, упаси Боже — к подвалу…".
— Да помогите же, помогите! — кричит дама с ирисами. — Ей плохо!...

Выйдя кое-как на поверхность, Лизавета Федоровна — глаза вниз — ежится и привычно направляется к остановке: по сторонам она смотрит лишь для того, чтобы увернуться от возможного столкновения с суетливыми "согражданами", которые, того и гляди, собьют с ног. А скользко: не хватает только переломаться — с работы выгонят, Чертила вещи пропьет, квартиру спалит… "Самую крепость — в самую мякоть" — впрочем, стихов этих Лизавета Федоровна не знает и никогда не узнает: какие стихи, когда встаешь в пять утра пять дней в неделю, с одной уборки скачешь на другую, с другой — на третью, а дома — и сказать никому нельзя, что творится! Нет у нее продыха, нет и быть не может: в автобусе Лизавета Федоровна встает в относительно безопасное (людье) место и, прижавшись лбом к замерзшему стеклу, застывает — через минуту на подтаявшем узоре вырисовывается прозрачный кругляш-колобок. В детстве, помнится, они с братом (белые шапки с помпонами, красные одинаковые шарфы и варежки, расплющенные носы) прикладывали к окну трамвая пятикопеечные монетки, а потом долго на них дышали… Вот и сейчас: акварель Деда Мороза плачет, можно долго разглядывать дома, улицы, прохожих… Где теперь ее брат? Бааальшой человек, говорят, ищи-свищи!

"Граждане пассажиры, выход через заднюю дверь…" — неприятный тенорок… Так было и вчера, и позавчера, и три дня назад, когда двадцатиминутная дорога оборачивалась часовой. Снегопад — красивое "буржуйское" словечко — простому человеку ни к чему.
Лизавета Федоровна еще плотнее прижимается лбом к стеклу и зажмуривается: Лизавета Федоровна не понимает, почему они все так хотят замуж ("А он?" — "А что — он? Молчит… Тянет…" — "Ну а ты?"…): ах, если б только можно было "развернуть" чертово колесо, о т к а т и т ь! Уж она точно не стала бы портить паспорт да лежать в уроддоме с разрывами, а потом, двадцать лет спустя, обивать пороги больниц — да еще каких больниц!
— Чертила, а что… что именно тебе говорят-то? — спросила она как-то сына, разговаривающего с г о л о с а м и, а, услыхав ответ, надолго заперлась в ванной.

Надо просто заткнуть уши, уши, у ш и, только и всего: "В магазин пошла — тыщу взяла, так и не купила ниче толком…" — "Дак еще ж коммуналка вся подорожает!" — "Правдаштоль?" — "Совсем задушили, сволочи!" — "Их бы на пенсию нашу! Месяцок… На три тыщи-то…" — "Думка проклятая — обдумалась, как обгадилась!" — "А по ящику говорят, уровень жизни подымается" — "Не уровень жизни, а уровень жопы! Жопа у кого-то торчком торчит, выше головы! Они ж там все пидарасы, ага!" — "Ты прям знаешь, что пидарасы!" — "Не пидарасы, а сексменьшинства! Геи…" — "Ну да, чисто голубки…" — "Ты б, голубчик, заткнулся, пока я тебе в морду не дал" — "Чего сразу в морду-то?" — "Ванчо!" — "У них мозги в жопе, га-га-га!" — "Я бы этих всех…" — "Господа, а как же социальные программы? Развитие инфраструктуры? Интернетизация? Да ведь гражданская война могла б начаться, кабы не през…" — "Ты откуда взялся, чмо в шляпе? Ты, может, сам пидар?" — "Что вы себе позволяете? Я женат, у меня двое детей! И вообще, надо быть толерантными…" — "Глянь-ка…" — "Че? Рантными? Ты че в натуре выражаешься, мудило? Быстро извинился!" — "Да я, собственно…" — "Я те щас, на х.й, такую рантность покажу, закачаешься! Ща за яйца подвешу — и все!" — "Коля, слышь, хороший, успокойся, а, Колечка? Не кипятись!" — "Рот, дура, не разевай, усвоила?" — "Ну прости, прости…" — "Е.ать тебе не перее.ать, тьфу!" — "Люди, мужчины! Да что ж это такое! Угомоните их — здесь женщины и дети! Почему они должны все это слушать?" — "А хули, пусть привыкают! Мы люди простые, че думаем — то и говорим, да, Колян?" — "Во… А то ишь: рантность: бей жидов, спасай Россию!" — "Мама, роди меня обратно!" — "Товарищ водитель, когда поедем?" — "Последнего т о в а р и щ а дерьмократы знаешь когда прибили?" — "Граждане, соблюдайте в салоне правила поведения согласно инструкции: инструкция висит у кабины водителя!" — "Какой, на х.й, инструкции, когда тут одни жиды и пидарасы? Русских мужиков нормальных ваще не осталось, .ля буду! Одни эти… говноеды… из телевизора!" — "Да чего ты к нему прицепился? Ну какой он пидар? Вообще на хохла похож" — "И то правда: и акцент хохляцкий… Ну-ка, скажи на своей собачьей муве…" — "Сало, небось, ломтями хавает!" — "Вот я ж и говорю: одни пидары да хохлы… Понаехали тут!" — "Уважаемые пассажиры! Просьба соблюдать спокойствие! Отправка транспортного средства по техническим причинам задерживается" — "О! Час до этого проклятого Кукуева едем, тут и ангел чертом станет!" — "И не говори… Ребят, а давайте споем!" — "Чего споем-то?" — "Тсс, тихо! Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь…"

Лизавета Федоровна не спит что-то около двух лет: с тех самых пор, покуда в Чертиле не проснулись дремавшие до того гены. Сама, конечно, виновата — все боялась чего-то, все думала: "Авось образуется, парню отец нужен". Так все и разрушилось в чаду пьяном, к тому же печень: существительное — то, что существует? — "вдова" долго жгло слух… А теперь — что? Теперь, только-только сумерки, и глаза уж слипаются, руки тяжелеют, ноги затекают, а голова так и норовит "спрыгнуть" на грудь. Часто Лизавета Федоровна выходит из полузабытья только на своей — одним лишь чертом не забытой — остановке: благо, та конечная, не проспишь.

…вдрабадан явится орать начнет денег требовать а деньги откуда поди на трех работах-то шваброй помахай только б кулаки не распускал скотина чего на аборт не пошла дурында ребеночка ей подавай видите ли вот и подавись на старости лет своим ребеночком жеребеночком козленочком жизни нету да и не было ее никогда жизни чего видела видела-то чего детство считай и то украли мамашка как за отчима вышла так к бабке в деревню засунула зимой в резиновых сапожках бегала кости ломят надо говорят к ревматологу а есть разве время по ревматологам этим сама в восемнадцать выскочила чтоб от бабки-то хуже стало поди-принеси да еще все не так аборты опять же детей не хотел первый помер вторую залечили развод потом-то второй раз вроде как по любви хороший был смирный пил поначалу немного по праздникам потом каждый день а там и печень в дырках господи а денег Чертиле не дашь посуде конец а то и лбом об стенку колошматиться начнет больной больной же васильевское отродье голоса слышит шизофреник сынуля табуреткой на мать это ж надо бугай здоровый корми его сил никаких устала хоть в гроб ложись сколько ж терпеть одного алкаша схоронила другой со свету сживает как вчера на подоконник сволочь встал орет я мать щас выброшусь если денег не дашь я мать щас выброшусь гнида перед соседями не то что неудобно в глаза смотреть не моги цепочку золотую пропил телевизор пропил ковер пропил а больше и нечего холодильник не вынес тяжелый наверное развяжи руки господи хуже ада ты прости коли можешь не умею молиться не умею в церкви-то даже страшно стоять не там ступишь бабки сразу цыкают противные вредные они как ты при себе таких держишь только а я свечку тихонечко вот поставлю да разве дойдет до тебя огонек-то ее вон их сколько поди каждому помоги всей жизни не хватит знаю умом не понять не знаю за что мучаешь так только изводишь за что меня что сделала тебе я мы же все простые люди простые люди-и-и-и…

Она ставит сумку на снег и, пошарив в кармане пальто, чиркает спичкой: неожиданно ее красивый рот кривит странная улыбка — впрочем, всего какие-то доли секунд. Лизавета Федоровна замирает от неожиданно резкой боли под лопаткой, уходящей в подреберье, и… Мечты-мечты! А ведь, кажется, умри она здесь и сейчас, исчезнут все беды: не нужно будет выходить в пять утра из дому, трястись в набитом автобусе, толкаться в метро, торопиться к семи на первую работу, чтобы махать там шваброй до десяти, тянуть время до двенадцати и ехать на вторую и, наконец, сломя голову, нестись на третью, а потом, не чуя себя, снова толкаться в метро, трястись в набитом автобусе, выискивать в магазине "что подешевле", заходить в квартиру со стойким, не выветриваемым, запахом перегара, да ждать Чертилу, у которого либо водка, либо "голоса", а то и все вместе, пес его разберет: и так каждый день, а в выходные еще хуже… доигралась-допрыгалась, лошадка, пшла, давай-ка, хоронить одно некому, так что не умничай, подумаешь, болит у нее — ишь, чего выдумала! Давай-давай… Хоть картошки ему начистишь, не жрет же, не жрет ничегошеньки!.. Иди-иди, да иди же, не стой истуканом, ну...

Оказавшись как-то "по делу" на Тверской (нотариус), Лизавета Федоровна изумилась: "Москва-то красивая какая стала, это ж надо!.." — она ведь не была в г о р о д е лет шесть, если не больше. Все ее удивляло: зазывные витрины, огни, пестрая разноголосая толпа, обилие иномарок, но главное — тот особый дух, чудом сохранившийся лишь в центре, да и то не везде. Магазины представлялись Лизавете Федоровне чуть ли не музеями (тончайшее шелковое кашне за три тысячи ввело в ступор), а в тот же "Елисеевский" она и вовсе побоялась войти, позволив себе рассматривать гастрономическое изобилие лишь сквозь стекло. Увидев же целующихся то ли мальчиков, то ли девочек — парочка сворачивала в переулок к клубу без вывески, — Лизавета Федоровна окончательно почувствовала себя не в своей тарелке, и заторопилась: ей ли "гулять", в самом деле, чего это она вздумала! Чертила, чего доброго, еще квартиру спалит… Если еще не… На улице только остаться не хватало — мало ли ей горя выпало? А эти-то, эти… Надо же… Неужто — любовь? Странно… А все лучше, чем с водкой… Да лучше б Чертила голубым — как их там называют? — уродился, прости господи… Да хоть с кошкой… А что? Только б не пил! Она бы поняла: она вообще с детства п о н я т л и в а я.

Лизавета Федоровна перешагивает через банку из-под кофе, полную окурков, откатывает ногой пустую бутылку, другую, третью, присаживается на краешек стула и, спрятав лицо в ладони, начинает раскачиваться. Она не помнит точно, сколько это продолжается, и обнаруживает свою оболочку, скрюченную в три погибели, уже на маленьком кухонном диванчике. Подглядывающий за ней чертенок находит, будто во сне Лизавета Федоровна походит на ангела, и убирается во Свояси, а там, во Своясях, кричать Лизавете Федоровне — не докричаться, стучать — не достучаться! Ни единой живой души кругом, одни мертвецы ручищи свои к ней тянут, кошмарами мучают, но самый главный, "самый страшный ужас" — кто б мог подумать? — цок-цок-перецок! — стук каблучков удаляющийся. Да разве забыть ей когда эти лакированные, с бантиком, туфельки, да разве не завыть на перроне том? — а от бабки то ли луком несет, то ли плесенью какой, а может, и всем вместе — цок-цок! — "Мамочка! Не уезжа-а-ай!" — перецок…
А там и первенец — дня не прожил: "Родить и то не можешь!" — в живот, в живот. Через год — девочка, глазки ясные, солнышко: врачи "залечили". Что ни день, Лизавета Федоровна за ней в кроватку — вместо щита малышка: "На кого руку поднимаешь? На ребенка? Ирод!" — кричит. Да вот же они, пальчики сладкие, любимые! Два годика любовалась… А вот и мамочка — цок-перецок! — красивая, молодая: "Здравствуй!", а вот и муженек покойный, а вот и печень его, печень его дырявая в крови, печень его поганая, свят-свят-свят-а-а-а!..

Лизавета Федоровна просыпается от скрежета ключа. "Денехх дава-ай!" — Чертила наступает из коридора; она суетливо прячет последнюю сотенную под матрас. "Ты, сука старая, ты зачем деньги прячешь? На похороны себе собираешь? Тебе куда деньги — солить?" — и в живот, в живот.
У Лизаветы Федоровны в глазах уж красным-красно — так красно, что, кажется, онемечь Чертилу, устрани досадную помеху — и все тут же утроится, образуется: и ночами спать можно будет, шутка ли! "Не дашь, сука, денег, из окна выброшусь! Вот те крест — выброшусь! Прям щас! Перед соседями неудобно, ха! Неудобно знаешь что? В ж.пу е.аться! Деньги давай, деньги, говорю, дала быстро, а то спрыгну — локти кусать будешь!"

…вдрабадан явится орать начнет денег требовать а деньги откуда поди на трех работах-то шваброй помахай только б кулаки не распускал скотина чего на аборт не пошла дурында ребеночка ей подавай видите ли вот и подавись на старости лет своим ребеночком жеребеночком козленочком жизни нету да и не было ее никогда жизни чего видела видела-то чего детство считай и то украли мамашка как за отчима вышла так к бабке в деревню засунула зимой в резиновых сапожках бегала кости ломят надо говорят к ревматологу а есть разве время по ревматологам этим сама в восемнадцать выскочила чтоб от бабки-то хуже стало поди-принеси да еще все не так аборты опять же детей не хотел первый помер вторую залечили развод потом-то второй раз вроде как по любви хороший был смирный пил поначалу немного по праздникам потом каждый день а там и печень в дырках господи а денег Чертиле не дашь посуде конец а то и лбом об стенку колошматиться начнет больной больной же васильевское отродье голоса слышит шизофреник сынуля табуреткой на мать это ж надо бугай здоровый корми его сил никаких устала хоть в гроб ложись сколько ж терпеть одного алкаша схоронила другой со свету сживает как вчера на подоконник сволочь встал орет я мать щас выброшусь если денег не дашь я мать щас выброшусь гнида перед соседями не то что неудобно в глаза смотреть не моги цепочку золотую пропил телевизор пропил ковер пропил а больше и нечего холодильник не вынес тяжелый наверное развяжи руки господи хуже ада ты прости коли можешь не умею молиться не умею в церкви-то даже страшно стоять не там ступишь бабки сразу цыкают противные вредные они как ты при себе таких держишь только а я свечку тихонечко вот поставлю да разве дойдет до тебя огонек-то ее вон их сколько поди каждому помоги всей жизни не хватит знаю умом не понять не знаю за что мучаешь так только изводишь за что меня что сделала тебе я мы же все простые люди простые люди-и-и-и…

Сын стоит на подоконнике, покачивается: обычные дела, "понты". Мать подходит к нему, пытаясь, как обычно, успокоить, но все привычные слова вдруг в миг улетучиваются, а на душе становится на редкость покойно.
Какое-то время она рассматривает чью-то сутулую спину, покрытую шерстью, а потом легонько, почти ласково, подталкивает ту к чернильной тьме.

Этюд первый, перечеркнутый
Королеву отравили! — крики из отхожего места. — Королеву! А-а-а!
"Королева" выходит из себя: у нее красивые, ничего не выражающие, глаза; от волос пахнет рвотой. "Королева" пытается прикурить. Как и "Король". "Свита" пытается прикурить. Все, как теперь говорят, в хлам.

 

Этюд второй (страница вырвана)
Девушка В Модных Кандалах затягивается первой. Девушка В Модных Кандалах гремит ими почти нежно. Дверь захлопывается за ней ровно в полночь: в детстве она верила в сказки. Странно: Девушка В Модных Кандалах не замечает хрустальной туфельки.

 

Этюд третий — не совсем понятно, о чем
Девушка В Модных Кандалах прислоняется к стене, и елозит туда-сюда: на обоях остаются следы ее жизни. Обои сморщиваются. Отваливаются. В коридоре хлам, а Молодой Человек Внутренней Наружности чему-то смеется. Девушка В Модных Кандалах переходит в гостиную: "Живи один, дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум…" — Девушка В Модных Кандалах приценивается к силе своего влечения, и медленно выходит вон. — "…усовершенствуя плоды любимых дум…" — "А вы читали "Золотые плоды""? Занятная вещица!" — Девушка В Модных Кандалах стоит в ВОНе. — "…не требуя наград за подвиг благородный…" — "А вы читали Пушкина? Презанятный автор, знаете ли! Я до сих пор, когда открываю…".

 

Этюд четвертый — понятно, о чем
Девушка В Модных Кандалах кладет в рот кусочек суши. Ей хочется убежать, но выходы замурованы. Она смотрит на Молодого Человека Внутренней Наружности, а он — на нее: так они и смотрят друг на друга, смотрят и смотрят, смотрят и смотрят, пока не протираются до дыр. У Девушки В Модных Кандалах появляются сначала еле заметные дырочки, а потом — дырки-дырищи-пробоины — в левом плече. В правом. В висках. Под ложечкой. А где у нее ложечка?
Девушка В Модных Кандалах понимает, что п о п а л а, а вот Молодой Человек Внутренней Наружности поглощает маринованный имбирь. Имбирь обжигает гортань, но это дело привычки: Молодой Человек Внутренней Наружности считает, что лучше один раз наесться маринованного имбиря, чем всю жизнь понижать градус.
— Хочешь совет? Тебе нужно научиться терпению.
Девушка В Модных Кандалах смотрит на Молодого Человека Внутренней Наружности. От ее взгляда у него появляются пробоины в левом плече. В правом. В висках. Под ножичком. А где у него ножичек?
— Монахи Ордена иезуитов — точнее, основатель Ордена, Игнатий Лойола, — советует для выработки терпения совершать следующее, — растягивает он слова. — Нужно взять колышек мореного дерева, и каждый день — два раза, утром и вечером, в течение целого года, поливать его.
— Заранее зная, что из него ничего не вырастет?..
— Заранее зная, что из него ничего не вырастет.
Они молчат несколько секунд, разглядывая друг друга до дыр в интимных местах, но негде.
— Тебе тоже. Тоже нужно учиться терпению, — посмеивается Девушка В Модных Кандалах. — Но для начала придется застраховать все имеющееся имущество, платежеспособность и вменяемость. Потом 50 баксов ты отдашь за рассмотрение заявки. 150 — независимому эксперту. 150 выложишь, чтобы открыть ссудный счет в банке. Еще 100 — за открытие депозитной ячейки. Полтора процента подаришь нотариусу за договор купли-продажи и ипотеки (это примерно 600 баксов). Штук пять — в рублях — за госрегистрацию прав на недвижимость…
— Хватит! — он пытается остановить ее.
— …пойдешь в псих, —кож, —нарко и —вен. за справочками. Зарегистрируешь жизнь, трудоспособность, флэт и право собственности на него. Это где-то два процента от флэт'а, то есть, примерно 800 баксов. Учти, 800 будут ежегодными. Хочешь?
— "Единственные рублевые кредиты на 20 лет под 15 процентов годовых…" — Молодой Человек Внутренней Наружности допивает сакэ. — Хочу!
— Тогда выходи каждое утро на улицу: копируй Джоконду мелками на асфальте, а потом смывай. Упражняйся в течение жизни. Когда же выпадет очередной снег и ты совсем изведешься, возьми колышек мореного дерева и каждый день — два раза, утром и вечером, весь год, — поливай его. Заранее зная, что из него ничего не вырастет.
— У меня есть мореное дерево, — сказал Молодой Человек Внутренней Наружности. — Когда мы хотим поболтать с Лойолой, я поливаю его. Это происходит несколько раз в сутки.
— Зная, что Лойола никогда не ответит...
— Зная, что Лойола никогда не ответит.

 

Этюд пятый, "Отдушина"
Начинается Великое Обляденение. Солнце выдается по карточкам. Привилегированный класс получает его ежедневно по часу, "голубые шапки" — чуть меньше, литературные негры — два через два по 22 минуты, сфера подслушивания и прислуживания — в неограниченном количестве, Остальные Оставшиеся В Живых — раз в неделю по восемь с половиной. "8 1/2", однако, запрещен, а биографию Ф.Ф. изымают у каждого Голодающего По Старым Добрым, когда солнца хватало на всех.
Храмы Лилит напоминают закрытые клубы для солидных господ. Лунный свет оценивается на раз-вес золота: выдается он дозировано, и только при наличии клубной карты. Переиздается Толковый словарь Даля (подарочное издание, суперобложка, формат 1х1 м): лишь немногие в состоянии купить его, чтобы прибить — "Читать модно!" — к стене.
Дети до четырнадцати уверены, будто "свинина", "говядина" и "баранина" — всего лишь продукты в вакуумной упаковке, а потому членораздельная речь постепенно выходит из повсеместного употребления. Письменность за ненадобностью забывается. Азбуки летят вверх тормашками. Сожжению подлежат электронные и печатные носители информации, а также работники архивов и книгохранилищ, балетные, литераторы, художники, музыканты, режиссеры, актеры, сценаристы, ученые, учителя, врачи, студенты, редакторы, корректоры, журналисты, дизайнеры, верстальщики, фотографы и проч. Горят их дома, студии, театры, издательства, школы, больницы, мастерские. Строят Город де Сад.
— Я совсем обляденела! — шипит Душа toples. — Великое Обляденение начинается! Кому тут нужна моя рефлексия? Я чувствую себя параллельной кривой!
— Нам не нужна ваша рефлексия, — напоминает Душе Кто Надо. — Ее имеет смысл вырезать — удалить, ампутировать: как угодно-с.
— Ха-ха! — смеется Души toples до тех самых пор, пока не плачет: наркоз, как всегда, не предусмотрен.

…а в чудом уцелевшем бук-шопе к каждой книге прилагается горячительное. Самым дорогим изданиям полагаются виски, коньяк или марочные вина бывших в употреблении стран. Рангом ниже — бренди, а также некоторые аперитивы; за ними — столовое вино и пиво. К некоторым подвидам литры подается первак, горилка и спирт, но наибольшим спросом пользуются комплекты типа "покетбук + водка" или "новинка + текила". Однако чаще всего книга выдается в нагрузку и тут же удаляется в корзину.
— …твою маман! — Душа, воистину, toples. — Твою маман! Идите вы все в жопу! Все! В жопу! Все! В жопу! В жопу! Все! Холодно же… Хо-лод-но-та мне ка-ак… А эти: "Никакой души нет, никакой души нет!" Заморозили, проклятые… Ну, я им устрою…



Ромка открыла Америку. Америка открыла Ромку. Так, континент за континентом, Ромка и Америка открывали друг друга.

Америка родилась 12 октября 1492 года: она была гораздо старше Ромки, правда, о том не подозревала. Америка образовала для Ромки два материка — Северный и Южный, да провела границу: то Дарьенским перешейком от слишком назойливых отгородится, то Панамским.
— Ты Мой Новый Свет! — часто повторяла Ромка Америке.
— Зачем ты подражаешь Vespucci? Это он назвал меня Новым Светом!
— Ты Мой Новый Свет! — улыбалась Ромка, и отодвигала от себя книгу о мореплавателе, окрестившем Южную часть ее Америки Новым Светом. То, что лишь часть, Ромку почему-то радовало, ведь кое-что она назовет по-своему, и никто не посмеет ей помешать!
— Ты тоже мечтаешь найти кратчайший морской путь в Индию? Тоже хочешь быть Колумбом? — удивлялась неоткрытая часть Америки, Ни-Северная-Ни-Южная. — У тебя есть три каравеллы? Ты сможешь пересечь Атлантику на трех каравеллах?
— Не знаю, — улыбалась Ромка. — А тебе так нужно, чтобы я сделала еще и это?
— Когда-то один человек, имя которого занесено теперь в справочники, открыл меня. У него было три каравеллы — "Санта Мария", "Пинта" и "Нинья". Он достиг Саргасова моря, а в мой день рожденье — острова Самана.
— Когда у тебя день рожденье?
— 12 октября 1492-го. Но я хочу изменить дату. Заменить на сегодняшнюю — ведь я родилась заново! Нет, заживо…
— Какая ты древняя!
— Кто ты? — растворилась Америка в Ромкиных глазах. — Почему мне так легко, так хорошо с тобой? Откуда ты взялась? В твоем имени заключено полмира — Roma, Рим, "Roman de la Rose", романс, ром, романский стиль, романтизм, романш…
— Что такое романш? — спросила Ромка.
— Желоб в Атлантическом океане. Недалеко от экватора. Глубоководный. Хочешь, посмотрю? — Ромка не успела сделать останавливающего жеста, как Америка уже открывала толстенную книгу: — Вот, нашла! Длина 230 километров, средняя ширина 9 километров, глубина до 7856 метров! Но ты… Ты — больше. Шире! Глубже! Я не могу без тебя! Ты — мой вечный город, Мой Рим!! Ты стоишь на мне, как на Тибре! Твоя устремленность к свободе бесконечности безгранична. И, хотя мечта далека от реальности…
— Ты — моя мечта. Ты — реальна, — Ромка взяла Америку на руки, забыв о разделительном перешейке между Северной частью и Новым Светом: Ромкина Америка была Ни-Северная-Ни-Южная, а потому — ее собственная. Та, которую только Ромка и открыла.
— Знаешь, — мечтательно протянула Америка, — знаешь, я никак не могу понять, почему… — но ветер Атлантики заглушил ее слова; Ромка прижалась спиной к спине Америки, и горячо зашептала:
— Я открыла тебя, слышишь? От-кры-ла! Я открыла тебя так, как никто до меня не открывал: не мог! Как не откроет никто после! Ты самая настоящая из всех Америк, единственная! Ни-Северная-Ни-Южная!
— Хочешь рому? — спросила вдруг Ромку Америка. — Сбраживание и перегонка сока с сахарным тростником иногда нужнее воды.
— С тобой я хочу все, — просто ответила Ромка. — Все включено! Зачем мне жить без тебя? Это и так продолжалось достаточно долго, — Ромка поднесла к губам стальную кружку.
— Первый раз я родилась 12 октября 1492 года, — прошептала Америка, отворачиваясь.
— Это только запись. На самом деле, ты родилась 22 февраля 2003-го.
— А ты? — вспыхнули щеки Америки.
— И я…

Все дороги Америки вели в Рим. Все дороги Рима вели в Америку.
Так они и жили: Ромка и Америка.