На даче жили евреи, и соседи любили эту пожилую пару. Потом остались их дети, дача принадлежит дочери, время бежит, и дом приходит в негодность. Он стоит теперь боком к улице, на стенах царствует коричневая краска, а забор оброс кустами. Состарившаяся дочь тоже когда-то обзавелась детьми, сына зовут Костя. Теперь он занимается коммерцией, и для этой игры ему понадобились телохранители. Костя решил продлить детство и подарил дачу местной шпане. Каждое лето в старый дом сходятся дети дачников. Дверь никогда не запирается. Здесь царит своеволие, которого раньше так не хватало Косте. Теперь он спокоен, на даче живут свои, это как Царство Божие посреди нас. Когда бы вы ни шли по пятой линии, сквозь проломанную калитку виден костер. Они разом оборачиваются и смотрят на вас. Ничего не знают о старой супружеской паре, жившей здесь, ни об истории этой земли. Раньше тут стояли бараки, сбитые из толстых досок. Жили рабочие, добывали торф. А еще раньше на этом месте был торфяник, пока его не вычерпали. Если же отступить еще глубже, еще дальше, то вы увидите не стены и рваный кустарник, а болото. Корни уходили в воду, туда же погружалась плоть растений. Только пузырьки газа поднимались вверх. Болота тянулись посреди лесов, и святая земля дышала сквозь месиво зелени и воды.

Стоматолог, взявшийся лечить меня, без умолку говорит о Сталине, о вождях нацизма, Москве сороковых годов, о Лубянской площади и какао. Остановить его невозможно по той простой причине, что рот мой заполнен какими-то тоненькими железочками. Смотрю в окно на турецкое посольство. Перевожу взгляд на стоматолога. Русский, усталый, челка коротко пострижена, лоб открыт. Говорит и говорит. Сталин, Сталин. Стоматологи и парикмахеры вечно пользуются беззащитностью своих клиентов, забалтывают их без остатка. Впрочем, моя парикмахерша Наташа всегда молчит. Крепко сбитая, с красивыми руками, стрижет меня так тщательно, словно моет своего ребенка. Перед глазами мелькают Наташины пальцы. Никак не удается подъехать к этой славной женщине. Пытаюсь заговорить о летнем отдыхе, о своей прическе, еще о чем-то таком вроде рыбок в аквариуме. Наташа смущена и отделывается двумя-тремя словами. Наконец мой рот обработан, а верхние покровы головы приведены в идеальное состояние. Если стоматолог все время говорил и не взял с меня ни копейки, то парикмахерша все время молчала, поглощая мои деньги. Они словно бы находятся в какой-то таинственной взаимосвязи, эти два человека, как чет и нечет, отец и дочь, глагол и молчание.

Книжный магазин — это место, где всегда можно выпить чаю или кофе. Здесь даже принимают гостей, особенно приехавших из маленьких далеких городков. В книжных магазинах обычно курят и занимаются простыми гимнастическими упражнениями, доставая то правой, то левой рукой до верхнего ряда, до зеленых корешков. В книжном магазине можно пропасть, затеряться, а потом и вовсе порвать все отношения с родственниками. В книжных магазинах хорошо жечь костры, уничтожать контрафактные экземпляры, видеокассеты, наркотики, наконец, старые неразорвавшиеся снаряды, которых еще так много в наших пригородных районах. В книжных магазинах безбоязненно затевают самые простые водные процедуры. Конечно, надо постараться не намочить ни одной книги. В книжном магазине всегда можно спеть песню, испечь пирог, вспомнить об утопленнике, как-то изъявить свои политические взгляды, просто поплакать. Наверное, плакать лучше всего именно в книжном магазине, немного похожем на лес с тропинкой. В книжных магазинах не прерываются, не останавливаются, соблазняют и соблазняются, едят и спят, и все это — в одном помещении, не пытаясь его расширить, раздвинуть, как-то изменить волнами своего голоса. В книжных магазинах вообще хорошо спится. Сны следует записывать на форзацах какой-нибудь книги, увеличивая тем самым ее ценность, превращая эту книгу в коллекционный экземпляр. В книжном магазине можно зачать ребенка, здесь же его и родить, а на сносях понемногу читать, две-три страницы в день, по-русски или по-английски. В книжном магазине хорошо прятать деньги, свои и чужие, не под стопкой книг, а между страниц огромного энциклопедического словаря, лучше всего по химии или математике. Это выглядит более солидно. В книжных магазинах пьют красное вино, часто и понемногу, стараясь не оставлять пятен на корешках, ведь эти книги еще могут пригодиться, ха-ха. В книжных магазинах, с бокалом вина в руке, живут долго и плодотворно, и здесь же, в книжных магазинах, получают прощение и за старые снаряды, и за родственников с пирогами. Наконец, книжные магазины можно использовать как кладбища, это совсем просто и не раз уже было описано в литературе.

Город можно рассматривать как ландшафт или натюрморт. Меня давно уже привлекает возможность увидеть в нашем городе ряд тесно составленных кубических форм, пересекающиеся усеченные овалы, просто россыпь нарезанной говядины. В глубине, между предметами, там, где встречаются непараллельные плоскости, иногда пробегает металлический святоша, вроде маленькой заводной зверюшки. Именно здесь, в этом узком пространстве, нам предстоит сдать нашу кровь, хотя и не всю и не без остатка. Нас ждет приятная медсестра (далее — М.), южанка со светлыми волосами, ее голова вся из закругляющихся линий, даже тяжелые локоны закругляются, словно печеное тесто. Мое предплечье стянуто резиновым жгутом, М. просит разжать кулак и не смотреть в ее сторону. Прекрасные темно-зеленые ширмы простираются вправо от меня. Легкое движение внутри моей плоти, на сгибе локтя, напоминает о происходящем. Я не вижу цвета своей крови, собираемой сейчас в пять разных пробирок. Только чувствую смену пробирки по едва заметному подрагиванию иглы, когда стеклянный край прикасается к металлу и сразу же замирает в волшебных пальцах М. Раздается жужжание. Как веер, раскрывающийся в широком рукаве халата, из-за двери выдвигаются пол лица некоей пожилой дамы. Ах да, она же была здесь передо мной, струйка крови засыхает у нее на локте, не захотела взять вату со спиртом, теперь вернулась.
— Вы же видите, чем я занимаюсь, — быстро произносит М.
Ее пальцы дрогнули и стекло опять коснулось иглы. Разговор завязался, зажурчал, пожилая дама уже стоит в полный рост и извиняется, извиняется. Каким-то невероятным, немыслимым жестом, продолжая собирать кровь в пробирку, М. левой рукой протягивает пожилой пациентке целительный белый кусок, а затем вослед ей произносит тихо, отчетливо, только для себя и для меня:
— Идиотка.
И это греческое слово, трагичное и прекрасное, как наш мир, соединяет наконец стеклянное с живым, оставшимся в дар от меня.

— Вы от Евы Браун?
— Это пионерский ящик.
— Тогда приходите в госпиталь.
Слышу голоса, а лиц не видно. Госпиталь легко найти, издалека видно, перед ним — гипсовые дети. Скульптура изображает хоровод. Пройдете поле, потом через узкоколейку, вдоль нее теперь фонари. Как раз там, где будете переходить рельсы, видно улочку, пройдете мимо дач и прямо по ходу — гипсовые дети.
Не поворачивая голов, уходят по полю затылок в затылок. Ровно в шесть зажгут фонари. В госпитале будут вовремя, да и не в первый раз уже, дорожку протоптали. Я здесь давно смотрю, их прошло шестьдесят лет после войны.

За чашкой кофе они не скажут: Пускай осадок осядет, но говорят просто: Осядок! На крышке желтой коробочки начертано:

Джордж Кристиан Робертсон, Патриарх. Смыслы случайные

Увидел ее слева от стеллажей, уходя взглядом от переводных книг. С этой желтой коробочкой, похожей на дорожную мыльницу, можно вступить в контакт — наблюдая. Она живет мыслями и превращается. Какой-то другой патриарх. Перевернулась, делая тайное горячим, горячим, обжигающим. Давно твердит: Ударь меня! По голове. Я оставил их за рекой огня. Желтая мыльница не может одна, требуя присутствия и когда трижды рассказывает, словно предлагает три карты. Вот первая: на белом поле Собака кусает Человека за кисти обеих рук. На второй Синица клюет Человека в указательный палец левой руки. И на третьей большой Бык с землей на хребте проходит мимо Человека, не замечая его. А Человек, исполненный дерзких чувств, пришел из эпохи перемен. Желтая коробочка может беспредельно быть, лишь бы на нее смотрел Другой Человек. Не стоит бояться страха, достаточно вынести его вовне и никогда уже не брезговать железом. Желтая мыльница вся — в единящем духе стрелкового общества. Самым непристойным образом они смогли постоять за себя. Мой друг огорчился. Еще бы, стать жертвой человека, плохо умеющего обращаться с оружием. Все ужимки Другого Человека показала мне желтая коробочка, так что пусть пьет вино вины. Движется от яркого света, быть может, соткавшегося где-то в кроне городских кленов, к лютой осенней тьме. Там, внутри, расширяется новое пространство, во всей красе физикалистических законов. Оказалось, что аборигены Пьемонта способны напасть на геологоразведчиков, защитить Землю от разграбления. Искать признания со стороны Другого Человека пристало разве что желтым мыльницам! Меня беспокоит толпа, пересекающая Зубовский бульвар без светофора, поскольку увлечься новыми мыслями можно только месяца на два, а потом начнутся рези и боли. Другой Человек тебе больше не проблема, а тема. Память желтой коробочки, как оказалось, способна контактировать с моей живой памятью. Она способна еще и к барьерной агрессии, я начинаю сознавать: здесь никогда не станет наводненье. Можно построиться и на вершине, только бы земля не обваливалась. Ладно. Мальчик, маленький японец, сказал, надевая после сна черные валенки: u pi ko. Переводится: От информации — к делу. Желтая мыльница говорит, что нет у меня ни имени, ни фамилии. Нужны ли электронные деньги? Собственно, желтая коробочка это и есть безналичная оплата. Да что мне хлеб с печеньем! Я вот иду по снегу и думаю, а мне президент России по сотовому звонит: Деньги завтра поступят. У желтой мыльницы не одни только опасности, есть избавление, прогулка завершается благополучно. Умерли ваши зрители. Весна приходит какой-то странной, с дуновением потеплевшего воздуха. Если эта коробочка способна мыслить, что несомненно, кем ей приходится Другой Человек? Скорее всего, в нем нуждаются, нуждаются, а потом наказывают. Не гляди, мол, не отражайся попусту на мокром асфальте. Взлетает. Поднимается черными шарами, надутыми в надрыв, а я перехожу к маленьким фигуркам, прозрачным язычкам пламени. Подчиняются и ослабляют натиск. Желтая мыльница это — звук, достойный забвения, в конечном счете, она и есть Другой Человек. Точно. Удар — и растворилась в смехе. Разговаривают с любящим уважением друг к другу, без единого знака вражды.