Обрызганный весной, чертополох, подобно факелу, разбрасывался искрами в канаву. Толстая ромашка — перекрашенное Солнце при затмении луною, словно шляпа, сплавленная в образе широкостью полей с миниатюрным зонтиком, сложилась ветром пополам, как веер на дуге. Цветущая крапива, будто уши древних женщин, колыхалась ветром перемен. Макеты боровского атома — цветущие шары — дробились угольными птицами. Цветок сон-травы, словно ринг в окружении зрительных рук амфитеатра, чесался о ребра ветра. Мышиный горох оплетал тополиную поросль — она зацвела фиолетовым газом. Коронные пучки приземистых кувшинок — пиалы для воздуха — наполнялись невесомым сиянием. Забытые науками цветы, словно перья на шлеме гвардейца, заснули в пролетах ночей, забытые, словно роза, придушенная тисками дверей метро...

Забрызганный Солнцем весенний шиповник оплыл ярко-алым. Навес из яблоневой кроны, тяжеловесно и неуклюже, слился в колесо с мягко разбавляющей его белой капустой, с календулой, переливчатой, словно горячий металл, и огурцами. Кроны сельских ив, издалека немыслимо похожие на бледные круги древесного лишайника, подобно масляным разводам, эффектно сочетались с кукурузой. Вечерами я любил их наблюдать, сидя на высоком и раскидистом орехе, на массивной ветке, нависавшей над темнеющей тропой. Паукообразные пучки сосновой хвои разрастались в воображении гигантской колонией. Листва ореховых деревьев. Странно: как она, сочная и изумрудная, может сочетаться с сухими до мозга костей плодами? Побуревший картофель заставлял меня вспоминать угрюмый космический лес подводных актиний. Высохшие листья на ясене были подобны горчичным стручкам невиданных акаций. Засыхая, будто старая бумага, загибались листья абрикоса. Утренняя свежесть растворилась моментально в душном воздухе горячего полудня. Соки растений готовы были вскипеть. Кора деревьев трескалась, как масляная краска. Голубцовые шапки смородиновых листьев увядали под дымкой свободного света, гулявшего на дневной воле.

Лоскутная осень завершалась. Недогрызенные гранатовые зерна крон огромным шарфом тянулись над землей. Холмы были подобны огнедышащим вулканам. Листья, будто пламя пылающих ветвей, завернутое бензиновыми шинами, рушились на землю злорадными искрами электрических сигналов. Мергели красной лещины изменили своей летней пигментации под концентрированной лампой. Перепудренные бледно-желтые кленовые листы, почти что белые, клочками из холста валялись между разноцветными собратьями. Цветные мхи были похожи на какую-то странную глину, хотя и не были способны запачкать неожиданных посетителей. Мох, вырванный пернатыми, повис на колокольчике чаги, подобно перегнившим одеждам, подобно пальцам нефтяных чудовищ, амеб-людей. Фонари горбатых стеблей загибались под давлением дождя и бюстов ягод. Жаркими крысиными халатами крапива подметала маслянисто-желтый бор, вися на метлах сосен, вырванных из почвы. На субтильной спинке мухоловки в шубе мха разросся хвост из дерева — слоистого героя. Жвачкою растянутый пузырь дождевика надула мышь. Обломки Марса — покрасневшая трава — забили красной пылью щеки осени.